NB

«Я не утверждаю, что мы найдем ответ на все вопросы такого рода; скорее, я думаю, мы перерастем вопросы, на которые нет ответа, — и это не потому, что ответ на какой-то вопрос скрыт от нас, а потому, что этот вопрос неверно поставлен» (Станислав Лем, «Сумма технологии»).

«Тот, кто заявляет, что человек является царем всякого создания и что выше сегодняшнего философа ничего быть не может, тот не только не возносит человека, но очень сильно его ограничивает, запирая его — как в тюрьму — в данный исторический момент. В то же время тот, кто критически оценит человека и скажет: «Фактически множество нас вымерло, мы сильно ограничены нашими чувствами и животным происхождением», — тот парадоксально откроет огромные врата для новых шансов и возможностей» (Станислав Лем, Станислав Бересь, «Так говорил… Лем»).

"Изменения, которые с тех пор произошли в регионе, были ли существенными? Да, были. На сегодняшний день на Ближнем Востоке (если смотреть на республики) остались лишь две страны, которые можно в полном смысле этого слова назвать "авторитарными государствами". Все остальные – уже нельзя. До "арабской весны" ситуация была иной, количество авторитарных государств очевидно превалировало. Явно усилились институты гражданского общества – в тех странах, в которых трансформации не сопровождались вооруженными конфликтами. Впрочем, даже в тех странах, где начались войны, гражданское общество тоже о себе заявило – и усилилось. Это и Сирия – причем я говорю как о тех структурах гражданского общества, которые связаны с сирийскими беженцами и с сирийской оппозиций, так и о некоторых структурах внутри территории, которая контролировалась и контролируется Дамаском. Это и Ливия – по формальным показателям, там в 2018 году было порядка 8 тысяч местных неправительственных организаций! Во времена Каддафи этого в принципе не было и быть не могло. (...)

Опыт террористической группировки "Исламское государство" показал неуспешность этой идеи, ее бесперспективность. Не просто не получилось "реализовать проект" – он еще и встретил очень суровый отпор. Кроме того, сверхнасилие, которое мы увидели в Сирии и в Ливии, отвратило значительную часть молодых людей от идей джихадизма. С другой стороны, пока коренные проблемы социального развития не решены, потенциал для реинкарнации джихадизма будет сохраняться".

"Это покажется неожиданным и даже странным, но знаменитый русский писатель-романтик был одним из горячо и нежно любимых у автора суровых и жестоких «Колымских рассказов». По крайней мере, являлся таковым достаточно долгое время…"

"Когда говорят, что Сталин -- предатель идей Ленина, я совершенно не согласен. Ленин выпестовал сталинскую модель, он её запустил. И даже система номенклатуры была при Ленине, система номенклатурных привилегий стала складываться при Ленине. Ленин -- основатель советского государства во всех смыслах: и в смысле соотношения партийной номенклатуры и советского фасада, и в смысле конструкции национальных отношений. Вот этот Советский Союз -- это, в общем, его модель, конечно, хотя Сталин согласился и её провозглашал. То есть Ленин умер в тот момент, когда всё было сделано. Он сконструировал партию, создал государство с его основными параметрами. Поэтому совершенно не случайно и вполне справедливо все эти десятилетия мы говорили, что мы идём под знаменем Ленина".

"– Вообще назначение человека, – добавил он, подумав, – превращать любое место, куда ступит его нога, в цветущий сад. И если мы не доживем до садов на Венере, то уж наши дети доживут обязательно".

"А я всю жизнь работал на него,
Ложился поздно, поднимался рано.
Любил его. И за него был ранен.
Но мне не помогало ничего".

"После победы и всего почета —
Пылает солнце, не жалея сил.
Над сорока мильонами могил
Восходит солнце, / не знающее счета".

"Скоростных баллад лихой набор!
Место действия — была война.
Время действия — опять война".

"А мой хозяин не любил меня —
Не знал меня, не слышал и не видел,
А все-таки боялся, как огня,
И сумрачно, угрюмо ненавидел".

"Так соберем же, свинтим по детали
Восторг, что так приличен чудесам,
И двух собак, что до звезды летали,
Погладим с завистью по телесам".

"Ставлю на коммунизм, минуя
Социализм, и на человечество
Без эллина, иудея, раба, буржуя,
Минуя нынешнее отечество".

"И положительный герой,
И отрицательный подлец —
Раздуй обоих их горой —
Мне надоели наконец".

"Выдыбает Перун отсыревший,
провонявший тиной речной.
Снова он — демиург озверевший,
а не идол работы ручной"
(стихотворение называется "Реперунизация").

"Я с дисциплиной завязал,
усвоил инициативу.
Не верю в мудрость коллектива
и в святость всех его начал".

"Хорошо было на войне.
С тех пор
так прекрасно не было мне.
Подводя итог, я до сути допер:
хорошо было на войне".

«То, что в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось ему в следующем виде: из всех живущих на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы, семьи, труда, то есть вне всех условий естественной и нравственной жизни человеческой. Это во-первых. Во-вторых, люди эти в этих заведениях подвергались всякого рода ненужным унижениям — цепям, бритым головам, позорной одежде, то есть лишались главного двигателя доброй жизни слабых людей — заботы о мнении людском, стыда, сознания человеческого достоинства. В-третьих, подвергаясь постоянной опасности жизни, — не говоря уже об исключительных случаях солнечных ударов, утопленья, пожаров, — от постоянных в местах заключения заразных болезней, изнурения, побоев, люди эти постоянно находились в том положении, при котором самый добрый, нравственный человек из чувства самосохранения совершает и извиняет других в совершении самых ужасных по жестокости поступков. В-четвертых, люди эти насильственно соединялись с исключительно развращенными жизнью (и в особенности этими же учреждениями) развратниками, убийцами и злодеями, которые действовали, как закваска на тесто, на всех еще не вполне развращенных употребленными средствами людей. И, в-пятых, наконец, всем людям, подвергнутым этим воздействиям, внушалось самым убедительным способом, а именно посредством всякого рода бесчеловечных поступков над ними самими, посредством истязания детей, женщин, стариков, битья, сечения розгами, плетьми, выдавания премии тем, кто представит живым или мертвым убегавшего беглого, разлучения мужей с женами и соединения для сожительства чужих жен с чужими мужчинами, расстреляния, вешания, — внушалось самым убедительным способом то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно, а потому тем более позволено тем, которые находятся в неволе, нужде и бедствиях.

Все это были как будто нарочно выдуманные учреждения для произведения сгущенного до последней степени такого разврата и порока, которого нельзя было достигнуть ни при каких других условиях, с тем чтобы потом распространить в самых широких размерах эти сгущенные пороки и разврат среди всего народа. «Точно как будто была задана задача, как наилучшим, наивернейшим способом развратить как можно больше людей», — думал Нехлюдов, вникая в то, что делалось в острогах и этапах. Сотни тысяч людей ежегодно доводились до высшей степени развращения, и когда они были вполне развращены, их выпускали на волю, для того чтобы они разносили усвоенное ими в тюрьмах развращение среди всего народа».

«Люди становятся тиранами не потому, что испытывают к этому призвание, но и не по чистой случайности. Человек с подобным призванием обычно предпочитает короткий путь и тиранит собственную семью, тогда как настоящие тираны обычно застенчивы и вообще ужасно скучны в быту. (…)

Средняя продолжительность хорошей тирании — десять-пятнадцать лет, двадцать самое большее. За этим пределом неизбежно соскальзывание в нечто весьма монструозное. Тогда мы имеем дело с величием, проявляющимся в развязывании войн или террора внутри страны, или того и другого вместе. (…)

Если в истории ему будет отведено не более одной строки, тем лучше: значит, среди своих подданных он не учинил достаточно кровопролитий, чтобы набралось на целый абзац. Любовницы у него были склонны к полноте и немногочисленны. Писал он мало, равным образом не рисовал и не играл на музыкальных инструментах; также не ввел нового стиля мебели. Он был простой тиран, но все-таки лидеры величайших демократий ужасно стремились пожать ему руку. (…)

Благодаря характеру его работы, никто не знал, что он думает на самом деле. Вполне возможно, что он и сам не знал, что он на самом деле думает».

"– Я совершенно несуразная птица. Я – Kavka, галка. У угольщика в Тайнхофе есть такая. Вы видели ее?

– Да, она скачет около лавки.

– Этой моей родственнице живется лучше, чем мне. Правда, у нее подрезаны крылья. Со мной этого делать не надобно, ибо мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей. Они поглядывают на меня с недоверием. Я ведь опасная птица, воровка, галка. Но это лишь видимость. На самом деле у меня нет интереса к блестящим предметам. Поэтому у меня нет даже блестящих черных перьев. Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней. Но это так, шутка… Чтобы вы не заметили, как худо мне сегодня.

(...)

– …Замза не является полностью Кафкой. «Превращение» не признание, хотя оно – в известном смысле – и бестактно… Разве тактично и прилично – говорить о клопах, которые завелись в собственной семье?

(...)

О двух книгах Г. К. Честертона – «Ортодоксия» и «Человек, который был Четвергом»:

– Это так весело, что можно почти поверить, будто он нашел бога.

(...)

Прощаясь перед отъездом Кафки в санаторий в Татрах, Г. Яноух выразил надежду на его скорое выздоровление, на то, что «будущее все поправит, все изменится». Кафка прижал руку к своей груди.

– Будущее уже здесь, во мне. Изменение – это только обнажение скрытых ран.

– Раз вы не верите в выздоровление, зачем же вы едете в санаторий?

– Каждый подсудимый пытается добиться отсрочки приговора".

«Вся Можайская дорога была покрыта ранеными и умершими от ран, но при каждом из них было ружье. Безногие и безрукие тащились, не утрачивая своей амуниции. Ночи были холодные. Те из раненых, которые разбрелись по селениям, зарывались от стужи в солому и там умирали. В моих глазах коляска генерала Васильчикова проехала около дороги по большой соломенной куче, под которой укрывались раненые, и некоторых из них передавила. В памяти моей осталось впечатление виденного мною в канаве солдата, у коего лежавшая на краю дороги голова была раздавлена с размазанным по дороге мозгом. Мертвым ли он уже был, или еще живым, когда по черепу его переехало колесо батарейного орудия, того я не был свидетелем. <…>

Перед выездом моим в 1816 году в Грузию виделся я в Петербурге с возвратившимся из плена л<ейб>-г<вардии> Финляндского полка полковн<иком> Фон-Менгденом, который был захвачен больным в Москве, и я слышал от него следующие подробности о поле Бородинской битвы. Когда его с прочими пленными гнали к Смоленску через Бородинское поле, он увидел в селении Горках трех раненых русских солдат, которые сидели рядом, прислонившись к избе. Двое из них были уже мертвые, третий еще жил. Фон-Менгден проходил в сем месте 18 дней после сражения; ни одно тело не было еще убрано. Смрад был нестерпимый. Оставшиеся после столь долгого времени в живых раненые питались сухарями, добываемыми из ранцев убитых, среди волков, питавшихся сотлевавшими трупами людей и лошадей. Тела на поле сражения оставались не похоронены до того времени, как по изгнании французов, земская полиция вступила в свое управление. Тогда пригнали крестьян, и трупы складывали в костры, которые сжигали. Не менее того зараза распространилась во всех окрестных селениях, отчего померло много жителей. <…>

Когда в 1812 году войска наши располагались на позиции при Бородине, хлеб в поле везде стоял великолепный и подавал надежду на обильный урожай; но все поля эти были потоптаны.

В том же 1816 году, проезжая через город Старую Русу, я познакомился с городничим Толстым, которому принадлежала мыза Татарки. Он уверял меня, что в 1813 году некому было засевать Бородинское поле, что ни одно зерно не было брошено в землю, но что земля, столь удобренная кровью и животным гниением, дала без всякой работы отличный урожай хлеба. <…> Окрестные селения в нищете и живут мирскими подаяниями, тогда как государь выдал 2 000 000 русских денег в Нидерландах жителям Ватерлоо, потерпевшим от сражения, бывшего на том месте в 1815 году!»

"...самый популярный ковбойский роман был написан гостем из Пенсильвании и Гарварда. Начав с коротких рассказов о жизни на ранчо, собранных в сборниках «Лин Маклин» (1898) и в «Босс Джиммиджон» (1900), Оуэн Уистер затем публикует «Виргинца» (1902), который, несмотря на некоторые романтические черты, столь презираемые Адамсом, становится литературной вехой. Книга до сих пор хорошо читается, ее действие развивается энергично, она полна юмора и достоверна. Уистер умел очень точно слышать диалект и, очевидно, великолепно знал жизнь на ранчо. Американские дети, играя в ковбоев, до сих пор часто говорят: «Улыбайся, когда так меня называешь», а история ухаживания ковбоя за школьной учительницей превратилась в избитый сюжет бесчисленных фильмов и телеспектаклей, посвященных Дикому Западу. Однако роман, которому подражают эти поделки, обладал и художественной силой, и чувством достоинства, недосягаемыми для подражателей. Адамс, Льюис и Уистер сделали ковбоя уважаемой фигурой серьезной прозы".

"Наибольшую популярность, однако, Уистеру принес роман "Виргинец" (The Virginian, 1902), от которого обычно и отсчитывают историю жанра вестерна. Здесь возникает новый вариант западного героя, приехавшего в Вайоминг с Юга (отсюда и его прозвище).

...
Критики выделяют в произведении тройной конфликт: вражду и финальное единоборство героя с местным злодеем Трампасом, историю его ухаживания за приезжей учительницей Молли Вуд и собственно "путь героя наверх" — карьеру Виргинца, становящегося в финале владельцем крупного ранчо. Однако все они объединены общим глобальным противопоставлением американского Запада Востоку США и одновременно — Нового Света Старому. Подобная двойная дихотомия станет приметой нарождающегося жанра.

...
Молли Вуд, следуя своей позиции учителя, пытается доказать Виргинцу идейно-культурную "правоту" Старого Света. Любопытен выбор Виргинцем двух произведений, сделанный им среди моря книг, — они способны послужить ключом к характеру героя и позиции автора. Первое из них — неназванный роман русского автора, в описании которого явно просматриваются "Отцы и дети" Тургенева. Виргинца ощутимо привлекает личная незаурядность и независимость Базарова, его бунт во имя демократии, против традиций и устоев "аристократии" (так видится автору основной конфликт тургеневского романа). Не исключено, что в облике "отцов" и "детей" предстает и оппозиция Европы/Америки. Примечательно, что вторым произведением, которое герой долгое время не выпускает из рук, становится "Кенильворт" Вальтера Скотта— герою видится родство рыцарства с ковбойством, проявившееся в кодексе чести и своде благородных "правил"...

...
Вместе с тем, роман "Виргинец" обладает обобщенно-символическим планом — он исполнен ностальгии, поскольку Дикий Запад, так же как и рожденный им человеческий типаж, возможны лишь до тех пор, пока дело не заканчивается капитуляцией перед цивилизацией, в данном случае — браком героев.

...
Как художественная реальность "Виргинец", однако, силен не идеологической подоплекой, а обаянием цельного и самобытного характера героя. "When you call me that, smile!" (то есть, если называешь меня так, говори шутя)— хладнокровный ответ героя на бранный окрик злодея-антагониста Трампаса стал крылатой фразой. Виргинец... привлекает нас неторопливой основательностью, добродушием и сердечностью — как, впрочем, независимостью и чувством собственного достоинства".