Вениамину Каверину 120 лет

[dzatochnik]

«Когда я бывал у Корнея Ивановича Чуковского в Переделкине, он не провожал меня до выходных дверей (надо было спускаться по лестнице), а выходил на балкон, провозглашая с неизменным, поучительным выражением:

«В России надо жить долго. Долго!»

В. Каверин, «Эпилог».

К столетнему юбилею Каверина мне нечего было бы сказать, потому что тогда я знал его только как автора романа «Два капитана». Роман я не читал, а смотрел известный многосерийный фильм, который мне нравился. За это время я прочитал восьмитомное собрание сочинений начала 80-х, кое-что из шеститомного собрания 60-х, книги, вышедшие в последние годы его жизни, плюс книги о Каверине. За это время Каверин стал одним из моих любимых писателей.

Я понимаю, что он был современником гениальных писателей, достаточно назвать Платонова, Хармса, Шаламова, Набокова. На их фоне он может казаться более простым, менее оригинальным и даже лишённым писательской «яркой индивидуальности». Мне так не кажется. Именно яркая индивидуальность проявилась в фантастических, точнее в фантасмагорических, рассказах и повестях 20-х годов, когда Каверин пытался вернуть в русскую литературу дух романтизма и с вызовом заявлял: «Из русских писателей больше всего люблю Гофмана и Стивенсона». Может быть, эти опыты были не очень удачными в сравнении, допустим, с опытами Грина или Кржижановского.

Более удачными были зрелые произведения, когда он — во многом из-за внешних обстоятельств, под влиянием сталинского поворота к классике — был вынужден отказаться от прежнего стиля и перейти к традиционному реалистическому роману. Тогда многие писатели, блестяще начинавшие в 20-е годы, — если выживали, — или писали в стол, или неудачно пытались приспособиться, или переставали писать, или превращались в охотника из «Обыкновенного чуда», который не охотился, а доказывал, что он великий охотник. Каверин не хотел писать в стол или бросать литературу и не хотел превращаться в охотника из «Обыкновенного чуда», он выжил и попытался приспособиться, но по-своему. Он всё-таки не предал себя и сумел соединить реалистический психологический роман с романтическо-авантюрно-приключенческо-детективными элементами. Приключенческие романы он любил, как все подростки его поколения, выросшие в приличных семьях, а вот чистые детективы не любил, но элементы детектива, романа тайн охотно использовал.

«Исполнение желаний», «Два капитана», «Открытая книга» — романы, где он воплотил в жизнь мечты своего рано умершего друга, соратника по группе «Серапионовы братья» Льва Лунца о необходимости увлекательного сюжета, которого не хватало в русской литературе. Только Каверин при этом не отказался от того, что Лунц презрительно именовал «бытовизмом». Этим принципам он был верен и в более поздних произведениях: «Двойной портрет», «Семь пар нечистых», «Двухчасовая прогулка», «Наука расставания», «Загадка. Разгадка». Отчасти он отошёл от них в необычном — эпистолярном! — и очень трогательном романе «Перед зеркалом», который считал своей лучшей книгой, впрочем, там тоже есть своего рода увлекательность. В 70-х американский критик Л. Фидлер в постмодернистском манифесте «Cross the border, close the gap» призовёт писателей смело использовать элементы «низких» жанров. Лунц и Каверин (а также Г. Грин и др.) додумались до этого ещё в 20-х.

Кажется, именно Каверин открыл тему науки и людей науки в русской, точнее советской, литературе. Конечно, люди науки изображались и раньше, но как ничтожества, как карикатуры. Вспомнить хотя бы героев Чехова: врача-профессора в «Скучной истории» или филолога-профессора в «Дяде Ване». Каверин сначала подошёл к этой теме с той же стороны и в романе с ключом «Скандалист, или Вечера на Васильевском» изобразил карикатурных филологов — как старшего поколения, отставших от эпохи, так и среднего поколения, ошибочно считающих, что настала их эпоха.

Каверин, студент филфака Петроградского университета и Института восточных языков, ученик формалистов, свойственник и друг Тынянова, автор монографии о Сенковском, хорошо знал среду гуманитариев. В то же время Каверин, брат великого вирусолога Льва Зильбера и врача Давида Зильбера, хорошо знал среду биологов и врачей. После перехода к реализму требовалось найти положительного героя, и Каверин нашёл его опять среди учёных: гуманитариев, как в «Исполнении желаний», и биологов и врачей, как опять-таки в «Исполнении желаний» и в «Открытой книге». И дальше: биологи в «Двойном портрете» и «Двухчасовой прогулке», археологи в поисках берестяных грамот в пьесе «Утро дней». Лётчик Саня Григорьев в «Двух капитанах» поневоле становится учёным — и географом, и историком, и филологом, — а заканчивается роман его лекцией в Географическом обществе. Каверин открыл тему науки, поданной не с целью разоблачения ничтожеств, хотя и такие герои у него встречаются, но и не в виде научной фантастики или прямой популяризации. Советская литература, среди прочего, была уникальна тем, что в ней произведения об учёных как учёных, о специфике науки и наук образовали отдельный жанр, которого теперь, увы, не существует.

Каверин не ограничивался темой науки. Первым его опытом в крупной прозе была повесть «Конец хазы» о налётчиках — тогда эта тема интересовала многих писателей. «Художник неизвестен» — о художнике и поэте, прототипом которого были Хлебников, Малевич и Заболоцкий. «Семь пар нечистых» — о заключённых, которые в первый день войны вступают в бой с немцами. «Перед зеркалом» — о безвестной художнице-эмигрантке, которая всю жизнь любит математика, но здесь наука задвинута на второй план. «Наука расставания» — о военном корреспонденте. «Загадка. Разгадка» — об учительнице и её учениках. Есть ещё сборник детских сказок о городке Немухине, где Каверин вернулся к фантастике.

Начиная с оттепели Каверин писал мемуарные книги. Самая крупная и полная из них — «Освещённые окна», а самая честная — «Эпилог», единственное произведение, которое он написал в стол и которое было опубликовано только во время перестройки. Каверин успел отдать его в редакцию, но не успел увидеть опубликованную книгу. Все мемуары Каверина следует рассматривать через призму «Эпилога», где он честно рассказал и о себе, и о своих друзьях на фоне эпохи. Рассказал, как у него возник страх ещё в 1922 году, когда чекисты устроили в квартире Тыняновых и Кавериных засаду на Шкловского, как его пытались вербовать в стукачи во время войны, как его друзья из талантливых писателей превращались в лизоблюдов.

После «Эпилога» нужно быть совсем упёртым, чтобы считать, что «Два капитана» — это прославление сталинизма. «Два капитана», как говорил Каверин, это роман о торжестве справедливости, написанный во времена торжества несправедливости. Он был написан тогда, когда многие знакомые Каверина были репрессированы: писатели Мандельштам, Хармс, Заболоцкий, филологи Поливанов, Оксман, режиссёр Мейерхольд... Когда его брат Лев Зильбер был арестован уже в третий раз, и Каверин писал бесконечные прошения о невиновности брата. Такие же прошения писала бывшая жена Зильбера Зинаида Ермольева, изобретательница советского пенициллина, прототип главной героини «Открытой книги» (второй её муж был уже расстрелян).

Каверин не был смельчаком, героем, борцом, не был диссидентом даже во времена оттепели. Он не мог бы написать такого письма Сталину, какое написал Булгаков, или такого открытого письма Шолохову, какое написала Лидия Чуковская. Но он делал то, что мог, когда мог. Он не отступился от старшего брата, после войны помогал своему другу Зощенко, когда того перестали печатать, во время оттепели защищал Солженицына, из-за чего поссорился со своим другом Фединым, в мемуарных очерках возвращал имена вычеркнутых из истории писателей. Он в начале оттепели стал писать о сталинских репрессиях — в третьей части «Открытой книги», затем в «Двойном портрете», в «Семи парах нечистых». Он не был диссидентом и, казалось, после оттепели должен был отречься от этих произведений, но он включил их в восьмитомник начала 80-х, лишь немного отредактировав. К этому времени Солженицын был выслан, Шаламов незаметно умер, Домбровский был убит при странных обстоятельствах. Но из официально изданного собрания сочинений классика советской литературы читатели могли узнать хотя бы часть правды о сталинизме. Многие друзья Каверина не сделали и такой малости.

Критики ругали Каверина с самого начала. Ругали ранние фантасмагории за аполитичность и экспериментальность. Ругали после перехода к реализму за излишнюю увлекательность. Ругали в том числе «Двух капитанов» — за оскорбление советских педагогов. Перестали ругать только во время оттепели, когда он стал одним из классиков советской литературы. Не зря Чуковский, тоже ставший классиком, говорил: «В России надо жить долго». Во время перестройки произошла ревизия советской литературы: классиками оказались вчерашние гонимые, а недавние классики были сброшены с парохода современности. Но Каверина не пытались сбросить, потому что... Потому что он не занимал никаких постов? Потому что он был антисталинист, и вовремя подоспел «Эпилог»? Потому что он долго был связующим звеном между прошлым и настоящим? Или потому что все перестроечные демократы в детстве читали «Двух капитанов» и хотели быть похожими на Саню и Катю?

Каверин остаётся живым, современным писателем, но автором одной книги, как Сервантес, Свифт, Дефо, Мэри Шелли. Не худший способ для писателя остаться в памяти потомков. Есть и другие. Можно остаться в качестве имени, которое большинство знает, но только единицы знают, какие книги относятся к этому имени. Можно остаться в качестве школьного классика, которого большинство знает, но читает из-под палки и с отвращением, и только меньшинство читает добровольно и с наслаждением. А можно остаться автором одной книги, которая часто переходит на детскую полку и которая читается и перечитывается. Справедливо ли, что Каверин остаётся в памяти как автор одной книги? Отчасти справедливо, если опять вспомнить, современником каких писателей он был. Стоит ли тратить время на «Скандалиста», «Исполнение желаний», «Перед зеркалом», «Эпилог», когда есть «Мастер и Маргарита», «Чевенгур», «Дар», «Тихий Дон», «Колымские рассказы», «Архипелаг Гулаг»? Я не могу ничего советовать другим, хотя я сам потратил время и не пожалел.

Я давно сформулировал, какая литература мне нравится больше всего: увлекательные истории про хороших людей. Под увлекательностью не обязательно понимаются приключения, а под хорошими людьми совсем не понимаются абсолютно положительные. Я ценю в литературе и вообще в искусстве новаторские эксперименты с формой, приёмами, стилями, ценю «взрыв и взлом». Но как простому читателю мне нравятся именно увлекательные истории про хороших людей. Произведения Каверина идеально соответствуют этой формуле.