Жанр об учёных в советской литературе
Jul. 11th, 2023 05:29 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
dzatochnikI
В дореволюционной русской литературе учёные изображались обличительно, сатирически, гротескно, карикатурно, как у Чехова — в пьесе «Дядя Ваня» или в рассказе «Скучная история». Когда появилась научная фантастика, то появился другой образ учёного, героический, как в романе Обручева «Земля Санникова» или в романе А. Толстого «Аэлита». Но в научной фантастике главное — фантастические изобретения, невероятные приключения, поэтому специфика науки показывается там в преломлённом виде.
Кажется, тему науки, поданной не с целью обличения, но и не в виде научной фантастики или прямой популяризации, открыл Каверин. Сначала он пошёл по привычному пути и в романе с ключом «Скандалист, или Вечера на Васильевском» изобразил филологов обличительно, гротескно. После перехода к реализму требовалось найти положительного героя, и Каверин нашёл его среди учёных: гуманитариев, как в романе «Исполнение желаний», и биологов и врачей, как опять-таки в «Исполнении желаний» и в романе «Открытая книга». Лётчик Саня Григорьев в «Двух капитанах» поневоле становится учёным — и географом, и историком, и филологом, — а заканчивается роман его лекцией в Географическом обществе. Каверин стал родоначальником или одним из родоначальников особого жанра советской литературы: произведений об учёных как учёных, о специфике науки и наук.
Кто ещё представлял жанр в те годы, трудно сказать. (Любопытно, что за границей Набоков написал роман «Дар», где целую главу посвятил биографии вымышленного учёного.) Расцвет жанра пришёлся на времена оттепельные и послеоттепельные. Сам Каверин написал о биологах в романах «Двойной портрет» и «Двухчасовая прогулка», об археологах в пьесе «Утро дней», о физиках в рассказе «Кусок стекла». Тогда же появились новые имена: Дудинцев, Гранин, Аксёнов, Грекова... и многие другие.
Жанр об учёных стал обычным для советской литературы, и как в любом жанре, в нём выявился свой канон, заданный ещё Кавериным. Примерно один и тот же набор типажей, которых проще обозначить именами всем известных персонажей из «Двух капитанов». Есть молодой учёный-энтузиаст, новатор, мечтающий раздвинуть границы Непознанного и поведать миру Истину, — Саня Григорьев. Есть духовный наставник молодого учёного — капитан Татаринов (в «Двух капитанах» заочный наставник, но в других произведениях жанра очный). Есть немолодой учёный, враг молодого учёного, консерватор или ложный новатор — Николай Антоныч. Есть помощник консерватора, молодой учёный-карьерист — Ромашов. Есть верная подруга молодого учёного — Катя Татаринова. Сюжет вращается вокруг двух элементов. Первый элемент: научный поиск, великое открытие. Второй элемент: интриги в мире науки, борьба старого и нового. Всегда есть любовная линия, но в жанре об учёных она второстепенна. Важнее тема дружбы, которая по-настоящему проявилась в литературе только в 20-м веке.
Жанр говорит о вымышленных учёных, даже если у них есть прототипы, и не стоит путать его с документальными произведениями о реальных учёных — это смежный, но другой жанр. Например, у Гранина есть роман о вымышленных учёных «Иду на грозу» и документальная повесть о реальном учёном «Зубр». Любопытная коллизия возникает, когда писатель берёт реальное научное открытие и отдаёт его своему вымышленному учёному, как было в романах Каверина или в «Территории» Куваева. Возникает та «скрытая магия» в искусстве, те странные взаимоотношения искусства и реальности, которые интересовали Борхеса и Эко.
Странно, но, кажется, в СССР жанр об учёных не был осмыслен как жанр. В «Краткой литературной энциклопедии» есть статья «Научно-художественная литература», но это разновидность научно-популярной литературы, где основное внимание уделяется психологии научного творчества. В качестве примеров там приводятся классические научно-популярные книги «Охотники за микробами» Де Крайфа и «Боги, гробницы, учёные» Керама. В конце 1990-х годов критик Вл. Новиков придумал филологический роман, к которому он относит и романы, где герои — литературоведы, и романы, как-то связанные с филогическими кунштюками. В качестве образцов у него выступают «Скандалист» Каверина, «Пушкинский дом» Битова и даже пресловутое «Голубое сало» Сорокина. К обсуждаемому жанру об учёных филологический роман Новикова отношения не имеет.
Жанр об учёных существовал и в кино. Произведения самых известных авторов жанра были экранизированы, кроме полуопального Дудинцева, которого экранизировали позднее. Среди фильмов об учёных были совершенно проходные, которые никто не смотрел тогда и не вспомнит сейчас. «Скрытая магия» возникает в проходном фильме «Укрощение огня», где запуск первого спутника и первого человека отданы вымышленному герою, похожему и непохожему на Королёва. То же самое в проходном фильме «Стратегия риска», где открытие тюменской нефти отдано вымышленному герою, похожему и непохожему на Салманова. Был один безусловный шедевр, хотя он и не вписывался в каверинский канон, — «Девять дней одного года» Ромма.
Жанр об учёных исчез после распада СССР и смерти советской литературы, когда позднесоветскую интеллигентско-просветительскую идеологию заменил банальный меркантилизм. Стоит ли об этом жалеть? Ведь ясно, что, несмотря на усилия писателей изобразить реальность, они изображали параллельную реальность. Это была, по сути, утопическо-альтернативная фантастика, где был другой СССР, с другой системой управления, где положительные герои всегда побеждали отрицательных. Каверин и Дудинцев писали о сталинских репрессиях, но всё равно не могли изобразить их во всей полноте, как Шаламов и Солженицын. Ясно, что реальные учёные были и остаются совсем не такими, как герои жанра об учёных. Реальные учёные — это обыватели, конформисты, карьеристы, которых поиски истины интересуют меньше всего. В жизни побеждали и побеждают отрицательные герои Каверина, а не положительные — не Саня Григорьев, а Ромашов. В жизни Ромашов покупает себе диссертацию, становится большим начальником, а потом приказывает своей секретарше написать о нём статью в Википедии.
Но именно этот утопизм и привлекает в жанре об учёных. Хочется хоть ненадолго попасть в мир, где живут именно такие учёные, которые мечтают раздвинуть границы Непознанного и поведать миру Истину. По той же причине так привлекают утопии о будущем, созданные Ефремовым, Стругацкими, Лемом, Булычёвым, Джином Родденберри и другими фантастами.
II
В. Дудинцев. Не хлебом единым. — М., 1968.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны все типажи: Саня Григорьев — изобретатель Лопаткин, капитан Татаринов — изобретатель Бусько, несколько Николай Антонычей — директор завода Дроздов, профессор Авдиев и др., несколько Ромашовых — Фундатор и др., Катя Татаринова — Надя Дроздова. В этом множестве Николай Антонычей и Ромашовых — одна из ошибок автора: он не сумел придумать такого злодея, в котором воплотилось бы всё зло. Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — машина для отливки труб, и научные интриги.
Действие происходит не во времена оттепели, а во времена сталинизма. Сначала кажется, что это довольно честное изображение реальности с социальным неравенством, но затем автор делает что-то непонятное. Он бы мог показать, что герой не находит справедливости при Сталине и находит её во времена оттепели. Но героя несправедливо осуждают при Сталине и вскоре справедливо освобождают. Тут нет речи о массовых репрессиях, просто одна ошибка, которую быстро исправляют. Тем не менее, роман стал одним из символов оттепели.
Роман, в целом, оставляет впечатление неопытности автора. Тут и несколько злодеев. Тут и странная завязка: мы видим главного героя после трёх лет хождения по мукам, а не с самого начала. Тут и слишком позднее появление духовного наставника, когда герой уже сам может быть наставником. Тут и первая любовная линия, о которой рассказывается рестроспективно и пунктирно.
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором, типичная для позднесталинской и раннеоттепельной литературы. Псевдотолстовский стиль ставит роман в ряд с другими дебютами шестидесятников: «Страной багровых туч» Стругацких, «Коллегами» Аксёнова, «Искателями» Гранина.
В. Дудинцев. Белые одежды. — М., 1988.
Образцовый представитель жанра об учёных. Показаны все типажи: Саня Григорьев — биолог Дежкин, капитан Татаринов — академик Посошков, Николай Антоныч — академик Рядно, два Ромашова — Краснов и Брузжак, Катя Татаринова — Лена Блажко. Здесь уже более опытный автор сумел придумать одного злодея, в котором воплотилось всё зло. Это «народный академик» Рядно, который очевидно списан с Лысенко. (Хотя и сам Лысенко упоминается. Это интересный приём, когда в действии участвуют и выдуманный персонаж, и его реальный прототип. Кажется, это делается не из предосторожности, а из желания подчеркнуть, что перед нами художественное произведение, выдумка.) Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — новый сорт картофеля, и научные интриги. В отличие от других представителей жанра тут не выдуманные мелкие научные интриги, а реальная борьба лысенковцев с генетиками, «до полной гибели всерьёз».
Действие начинается во времена сталинизма и расцвета лысенковщины, а заканчивается во времена оттепели, когда все герои — при жизни или посмертно — находят справедливость. Саня Григорьев получает всеобщее признание, Николай Антоныч — всеобщее презрение, один из Ромашовых — удары по физиономии, которые одобряют милиционеры, свои ребята.
Роман, как и первый роман автора, оставляет впечатление неопытности. Это касается особенно главного героя, который из гонителя генетики превращается в её тайного апологета — из Савла превращается в Павла. Мы сразу видим Савла сомневающегося, который готов стать Павлом, а было бы правильнее показать сначала Савла — гонителя и фанатика.
Савл и Павел в романе не упоминаются, но в нём много отсылок к религии, философии, классической литературе. Герои цитируют Библию, философствуют о добре и зле не в марксистском духе, рассуждают о Торквемаде, святом Себастьяне, Гамлете. «Знаете, как Библия определяет фарисеев?» — говорит главный герой, когда хочет кого-то пристыдить, и приводит цитату. Название романа — тоже цитата из Библии, которая тоже приводится кем-то из героев. Учитывая, что действие происходит в 1948 году, всё это выглядит неправдоподобно и антиисторично.
В обоих романах Дудинцева упоминается «Мартин Иден» Джека Лондона. В первом романе с Мартином Иденом сравнивают главного героя. Во втором романе главный герой называет своё пальто «мартин иден».
Манера повествования: в третьем лице с точки зрения главного героя, плюс элементы толстовской манеры со всезнающим автором.
Кое-где проявляется субъективный автор, как в старинных романах: «Он стоял на краю тротуара... — такой же, каким мы увидели его впервые год назад...». В эпилоге эти проявления объясняются, когда автор сам становится одним из героев. Он знакомится с главными героями и, как мы понимаем, узнаёт от них всю эту историю. Примерно так же заканчивается роман Каверина «Исполнение желаний» в первом варианте.
Д. Гранин. Искатели // Д. Гранин. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5. — Л., 1990.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны почти все типажи: Саня Григорьев — инженер Лобанов, капитан Татаринов — профессор Одинцов, два Николай Антоныча — начальник отдела Потапенко и профессор Тонков, Катя Татаринова — Марина. Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — локатор для определения места повреждения на линиях, и научные интриги.
Действие происходит не во времена оттепели, а во времена сталинизма, около 1950 года. Это понятно по диалогу: «К вашему сведению, в тысяча девятьсот тридцать пятом году». — «Позвольте, это почти пятнадцать лет назад...». Но действие с лёгкостью можно перенести во времена оттепели, ничего не меняя.
Как в обоих романах Дудинцева, упоминается «Мартин Иден» Джека Лондона — это любимая книга главного героя.
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором.
Псевдотолстовский стиль ставит роман в ряд с другими дебютами шестидесятников: «Страной багровых туч» Стругацких, «Коллегами» Аксёнова, «Не хлебом единым» Дудинцева.
Д. Гранин. Иду на грозу // Д. Гранин. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1. — Л., 1989.
Образцовый представитель жанра об учёных. Показаны почти все типажи: Саня Григорьев — физик Крылов, капитан Татаринов — академик Данкевич, Николай Антоныч — академик Денисов, Ромашов — Агатов (в экранизации Агатова играл Е. Лебедев, и он же играл Ромашова в первой экранизации «Двух капитанов»), вместо одной верной подруги Кати Татариновой две неверных подруги — одна выходит замуж, другая уже замужем. Данкевич по прозвищу Дан, видимо, списан с Ландау по прозвищу Дау, а Денисов — намёк на Лысенко. (Лысенко для шестидесятников был идеальным псевдоучёным: Выбегалло из «Понедельника» Стругацких тоже списан с Лысенко.) Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — изучение атмосферного электричества для управления грозой, и научные интриги.
Роман вышел в разгар оттепели, действие происходит во времена оттепели, и в нём упоминаются чуть ли не все модные имена: Евтушенко, Хемингуэй, Кастро, Экзюпери, Винер, Пикассо, Гагарин. Говорится о сталинских репрессиях: «...возвращались реабилитированные...» и т. д. Один из героев шутит: «Беби! Культа нет, но служители еще остались». Упоминаются Сталин и Берия как отрицательные деятели. Пройдёт несколько лет, и о репрессиях нельзя будет говорить даже так осторожно, а Берию вычеркнут, как будто его не было. Упоминается отсутствие свободы слова в СССР: «Возницын рассказывал о тайфуне на Каспии. Ада возмущалась, почему о таких вещах не пишут в газетах. Возницын объяснял, что не стоит волновать народ».
Удивительно, но автор обогнал моду на экологию: «...никто не задумывается над пагубными последствиями насилия над природой только лишь потому, что последствия эти не оборачиваются против самих нарушителей, страдают потомки». В это время в «Попытке к бегству» Стругацких обитатели коммунистической утопии 22-го века развлекаются охотой.
Манера повествования: смесь толстовской манеры со всезнающим автором и манеры в третьем лице с точки зрения героя со сменой точек зрения.
Уже явное отличие от псевдотолстовского стиля «Искателей». Влияние Хемингуэя: «В парке еще хранилась утренняя тишина. Кое-где на скамейках сидели студенты. Они зачарованно покачивались над конспектами. У них были отрешенные лица сомнамбул»; «На полях сушились сети. Лежали перевернутые баркасы. Пахло смолой и рыбьей гнилью». Нелинейное повествование: роман начинается без всякой экспозиции, без объяснений, кто есть кто, а вторая часть — флешбэк, где всё объясняется. Воспоминания одного из главных героев о любовном романе даны краткими фрагментами, выделенными курсивом. Используется приём, когда внутренний монолог не оформляется кавычками, и в тексте появляются абзацы от первого лица, даже без ремарки «подумал он». Использование вульгаризмов: дерьмо, падло, сука, какого хрена, мать их так, ни фига.
И. Грекова. За проходной // Новый мир. 1962. № 7.
Жанр об учёных, но в своеобразном виде. Почти бессюжетный рассказ о лаборатории физического института. Даже не рассказ, а что-то вроде физиологического очерка в духе 19-го века, но о героях 20-го века. Сплошные Сани Григорьевы во главе с капитаном Татариновым, никаких Николай Антонычей и Ромашовых. Энтузиасты науки и прогресса, готовые работать хоть круглые сутки, как люди Понедельника и люди Полдня у Стругацких. Только в отличие от Стругацких, Дудинцева, Гранина женщины здесь не на вторых ролях: «Самые способные в лаборатории после Вовки Умного — Зинка и Мегатонна».
Самый разгар оттепели, что отражается на содержании всего номера «Нового мира». Айтматов, Евтушенко, Аксёнов, историк-античник Утченко, статья о Роб-Грийе, воспоминания о Макаренко, рецензии на книги Астафьева, Фолкнера, научно-популярные книги о металле, на сборник статей Манфреда, на книги Штильмарка, Петникова (!), книгу о летающих тарелках, в конце письмо Ахматовой, Вс. Иванова, Бонди, Маршака в защиту Э. Герштейн. Хочется прочитать всё подряд.
И. Грекова. На испытаниях // Новый мир. 1967. № 7.
Это даже не жанр об учёных, а классическая повесть в традициях Толстого и Чехова. Испытания снарядов на полигоне, хотя и с участием учёных, — просто фон для изображения человеческих отношений и серого быта. Капитан Татаринов есть — генерал Сиверс, но он не становится ничьим наставником. Ни одного героя нельзя сравнить с Саней Григорьевым, Николай Антонычем, Ромашовым. Совсем немного научного поиска — в одной главе, никаких научных интриг.
Действие происходит во времена сталинизма, в 1952 году, о чём прямо говорится в самом начале, поэтому есть элементы обличения предыдущей эпохи. Один из героев пишет донос на смелого генерала, смелый генерал упоминает репрессированных, в том числе Тухачевского: «А какой был полководец!»
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором.
Оттепель уже идёт к концу, но ещё отражается на содержании всего номера «Нового мира». Астафьев, статья об автомобиле, переписка Тойнби и Конрада, воспоминания о Калинине, статья Рассадина о Чуковском, статья Чудаковых о юморе в современной прозе, рецензии на книги о преступлениях нацистов, о древнерусской живописи, о Древнем Египте, на футурологическую книгу Кларка, письмо в ответ на очерк Каверина. Многое хочется прочитать.
И. Грекова. Кафедра // И. Грекова. Кафедра. — М., 1983.
Своеобразный представитель жанра об учёных. С типажами не так схематично: Саня Григорьев меняет пол (так уже было в «Открытой книге» Каверина) — преподавательница Нина Асташова, капитан Татаринов к старости теряет талант — профессор Завалишин, Николай Антоныч оказывается честным человеком — профессор Флягин, Ромашов не становится помощником Николай Антоныча и уходит делать карьеру в другое место — Кравцов, Катя Татаринова тоже меняет пол и оказывается женатым и неверным мужчиной. Из двух сюжетообразующих элементов великого открытия нет, но есть научные интриги.
Название повести не случайно: герои и героини всё-таки работают в вузе, занимаются наукой, преподают. Здесь поднимаются актуальные проблемы образования и науки: профессор думает о необходимости двухступенчатого высшего образования (Болонская система!), преподавательница борется с завышением оценок и с плагиатом в диссертациях, авторесса уже от себя осуждает «штурмовщину» экзаменов.
Но в большей части повествования профессия отходит на второй план, а на первый план выходят бытовые, семейные, любовные проблемы. Профессор, который похож на профессора из «Скучной истории» Чехова, страдает от одиночества после смерти жены, преподавательница после развода воспитывает трёх детей и встречается с женатым любовником, студентка рожает сына вне брака и т. д. Судя по прочитанным рассказу и двум повестям, Грекова была склонна именно к такому бытовизму, а её герои были учёными только потому, что она хорошо знала эту среду. Видимо, её можно поставить в ряд с представительницами так называемой «женской прозы»: Токарева, Толстая и кто там ещё.
Манера повествования меняется. Примерно половина глав — толстовская манера со всезнающим автором. Шесть глав, про главную героиню — от первого лица с точки зрения героини. Четыре главы — имитация документа: записки одного из героев. Ещё три главы — тоже имитация документа: письма одной героини и одного героя.
О. Куваев. Территория // О. Куваев. Избранные произведения в 2 томах. Том 2. — М., 1988.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны почти все типажи, хотя своеобразно: Саня Григорьев — геолог Баклаков, капитан Татаринов становится одним из главных героев — главный геолог управления Чинков, Николай Антоныч — главный геолог «Северстроя» Робыкин, Ромашов на стороне капитана Татаринова — Гурин. Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — открытие золота на Чукотке, и научные интриги.
Время действия определить сложно. С одной стороны, золото на Чукотке нашли при Сталине. С другой стороны, в романе нет никаких дат, никаких отсылок к временам сталинизма, это явно не исторический роман. Здесь автор использует свой опыт работы на Чукотке, приобретённый во времена оттепели. Он сам писал: «Произошла, или происходила, незаметная миру «чукотская революция» в конце пятидесятых и первых шестидесятых годах». Точно так же нет реальных топонимов: Территория, а не Чукотка и т. д.
Смешение времён и условность топонимов возводят сюжет до уровня притчи. Это не история поиска драгметалла при Сталине, это история Поиска — поиска смысла жизни, Золотого Руна, Святого Грааля. Эта черта есть во всех произведениях жанра об учёных, но здесь она доведена до предела.
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором. В начале и в конце вместо безличного автора появляется субъективный автор, который напрямую обращается к читателям: «Чтобы попасть на Территорию, вы должны сесть в самолет»; «Где были, чем занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?»
Между частями — цитаты о золоте из разных источников, явное заимствование из «Моби Дика» Мелвилла. Главы называются просто числами, но в некоторых есть подглавки со своими названиями, а некоторые главы имеют название.
К. Лагунов. Одержимые. — М., 1974.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны все типажи, хотя своеобразно: Саня Григорьев становится второстепенным героем — студент Грозов, капитан Татаринов становится главным героем — начальник экспедиции Лавров, несколько Николай Антонычей — начальник другой экспедиции Мельник, начальник геологоуправления Ярков, учёный Казаркин и др., Ромашов — Хитров, Катя Татаринова — Рита. Другой вариант, ещё более своеобразный: Саня Григорьев — Лавров, капитан Татаринов — профессор Ростовский. (В других произведениях жанра можно встретить ситуацию, когда какой-то персонаж для одного становится капитаном Татариновым, а для другого Саней Григорьевым. Выстраивается цепочка капитанов Татариновых и Сань Григорьевых — преемственность научных поколений.) Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — открытие нефти в Сибири, и научные интриги.
Действие происходит во времена оттепели, примерно в 1958 году. Один из главных героев говорит: «Десять лет только то и делали, что сверлили пустые дыры», — а потом: «В сорок восьмом, когда мы только появились...» Никакого прославления оттепели, конечно, нет, зато есть незаметная реабилитация сталинизма, когда положительный персонаж вдруг с одобрением говорит о прошлых временах: «Ты вспоминаешь о прошлом с осуждением, а я — наоборот».
Когда первый раз читал «Территорию» Куваева, то думал: почему не написан такой же роман об открытии тюменской нефти? Оказывается, написан, причём никакого влияния тут нет — оба романа вышли в одном году. Но судьба их совершенно различная: роман Куваева действительно стал культовой книгой и определял биографии читателей, а роман Лагунова остался средним романом, который никто не помнит. Куваев сумел превратить свой сюжет в притчу, а Лагунов не сумел.
Лагунов тоже не пишет прямо о Тюмени: Тюмень называется Туровск, река Тура — Туровка и т. д. Понятно, что прототип первого секретаря Туровского обкома Смолина — первый секретарь тюменского обкома Щербина. Непонятно, чей прототип Салманов — идеального коммуниста Лаврова, который строит в тайге утопию, или карьериста Мельника, который не заботится о людях, а в финале оказывается злодеем, вором и убийцей.
Композиция странная: ожидаешь, что открытие нефти произойдёт в конце, после долгих трудностей, но оно происходит в середине первой части из трёх. Причём с самого начала понятно, что нефть в Сибири есть: об этом говорят многие герои, кто увереннее, кто осторожнее, только один эпизодический персонаж это в принципе отрицает. Получается, что суть не в открытии нефти как таковом, не в первом фонтане, а в освоении тюменского Севера вообще.
Название примечательное: понятно, что автор имел в виду просто людей, увлечённых своим делом. Но volens nolens вспоминаешь, что в некоторых переводах на английский роман «Бесы» Достоевского называется «Possessed», то есть «Одержимые». В этом есть резон, ведь мир в романе — это мир, где победили те, кого Достоевский считал бесами. «Потомки будут завидовать нам, как мы когда-то завидовали конармейцам, комбедовцам, тридцатитысячникам».
Здесь жанр об учёных тесно переплетается с другим жанром — производственным. В сюжете важны не только научные интриги, но и производственные, ведомственные. То же самое, хотя в меньшей степени, можно видеть в «Искателях» Гранина и «Территории» Куваева. Жанр об учёных и производственный жанр, характерные именно для советского искусства, в чём-то сходны, но это тема для другого разговора.
В начале 1970-х годов мода на экологию уже есть, и она уже дошла до провинциальных писателей. Герои мимоходом обсуждают последствия нефтедобычи: «Нефть задарма сожжем и озеро погубим». — «На наш век того и другого хватит, а...» — «После нас хоть потоп?»
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором. Но стиль совсем не толстовский, это стиль советской прозы 1920-х годов, стиль Вс. Иванова и Шолохова.
Ни слова в простоте, никакого лаконизма и «хеминг-эх-да-гуэевщины». Бесконечные метафоры, сравнения, эпитеты, причастия и деепричастия, как будто автор пытается доказать, как хорошо он владеет всеми богатствами русского языка. В соседних предложениях слова не повторяются, обязательно используются синонимы. Боязнь повторений приводит к гиперонимам «женщина» и «мужчина», как в современных СМИ. Про героев никогда не говорится «он сказал», «он пошёл». «...Не оборачиваясь, не укорачивая шага, гневно кинул через плечо Лавров»; «...с ходу закипел еще не остывший Лавров и проскочил в кабинет»; «...побито выдавил Морозов, пряча за спину большие, нервно подрагивающие руки»; «...отрезал Лавров, щуря левый глаз»; «...снова встопорщился, засверкал глазами Мельник» и т. д.
Лагунов во времена СССР был большой шишкой в местном писательском сообществе. Он публиковался не только в «Средне-Уральском книжном издательстве», но и в московских издательствах как главный тюменский писатель. После 1991 года он, как и многие средние советские писатели, оказался никому не нужен и публиковался только в Тюмени. В Москве не публиковали даже его детские книжки про Ромку, Фомку и Артоса, хотя они имели какую-то популярность, ведь только его детские книжки были отсканированы пиратами. Другие, взрослые книги были отсканированы уже для официального сайта «Электронная библиотека тюменского писателя». (Для сравнения — у Крапивина пираты отсканировали всё, что можно, уже к началу 2000-х годов.)
К книгам о Тюмени у меня по понятным причинам особое отношение, и мне всегда приятно было видеть в книгах название родного города. Это одна из причин — не единственная! — почему мне нравятся книги Крапивина и Строгальщикова, Лухмановой и Чукмалдина. Поэтому странно, что у Лагунова я до сих пор ничего не читал. Хочется прочитать что-нибудь ещё, особенно роман «Красные петухи» о Западносибирском восстании.
В дореволюционной русской литературе учёные изображались обличительно, сатирически, гротескно, карикатурно, как у Чехова — в пьесе «Дядя Ваня» или в рассказе «Скучная история». Когда появилась научная фантастика, то появился другой образ учёного, героический, как в романе Обручева «Земля Санникова» или в романе А. Толстого «Аэлита». Но в научной фантастике главное — фантастические изобретения, невероятные приключения, поэтому специфика науки показывается там в преломлённом виде.
Кажется, тему науки, поданной не с целью обличения, но и не в виде научной фантастики или прямой популяризации, открыл Каверин. Сначала он пошёл по привычному пути и в романе с ключом «Скандалист, или Вечера на Васильевском» изобразил филологов обличительно, гротескно. После перехода к реализму требовалось найти положительного героя, и Каверин нашёл его среди учёных: гуманитариев, как в романе «Исполнение желаний», и биологов и врачей, как опять-таки в «Исполнении желаний» и в романе «Открытая книга». Лётчик Саня Григорьев в «Двух капитанах» поневоле становится учёным — и географом, и историком, и филологом, — а заканчивается роман его лекцией в Географическом обществе. Каверин стал родоначальником или одним из родоначальников особого жанра советской литературы: произведений об учёных как учёных, о специфике науки и наук.
Кто ещё представлял жанр в те годы, трудно сказать. (Любопытно, что за границей Набоков написал роман «Дар», где целую главу посвятил биографии вымышленного учёного.) Расцвет жанра пришёлся на времена оттепельные и послеоттепельные. Сам Каверин написал о биологах в романах «Двойной портрет» и «Двухчасовая прогулка», об археологах в пьесе «Утро дней», о физиках в рассказе «Кусок стекла». Тогда же появились новые имена: Дудинцев, Гранин, Аксёнов, Грекова... и многие другие.
Жанр об учёных стал обычным для советской литературы, и как в любом жанре, в нём выявился свой канон, заданный ещё Кавериным. Примерно один и тот же набор типажей, которых проще обозначить именами всем известных персонажей из «Двух капитанов». Есть молодой учёный-энтузиаст, новатор, мечтающий раздвинуть границы Непознанного и поведать миру Истину, — Саня Григорьев. Есть духовный наставник молодого учёного — капитан Татаринов (в «Двух капитанах» заочный наставник, но в других произведениях жанра очный). Есть немолодой учёный, враг молодого учёного, консерватор или ложный новатор — Николай Антоныч. Есть помощник консерватора, молодой учёный-карьерист — Ромашов. Есть верная подруга молодого учёного — Катя Татаринова. Сюжет вращается вокруг двух элементов. Первый элемент: научный поиск, великое открытие. Второй элемент: интриги в мире науки, борьба старого и нового. Всегда есть любовная линия, но в жанре об учёных она второстепенна. Важнее тема дружбы, которая по-настоящему проявилась в литературе только в 20-м веке.
Жанр говорит о вымышленных учёных, даже если у них есть прототипы, и не стоит путать его с документальными произведениями о реальных учёных — это смежный, но другой жанр. Например, у Гранина есть роман о вымышленных учёных «Иду на грозу» и документальная повесть о реальном учёном «Зубр». Любопытная коллизия возникает, когда писатель берёт реальное научное открытие и отдаёт его своему вымышленному учёному, как было в романах Каверина или в «Территории» Куваева. Возникает та «скрытая магия» в искусстве, те странные взаимоотношения искусства и реальности, которые интересовали Борхеса и Эко.
Странно, но, кажется, в СССР жанр об учёных не был осмыслен как жанр. В «Краткой литературной энциклопедии» есть статья «Научно-художественная литература», но это разновидность научно-популярной литературы, где основное внимание уделяется психологии научного творчества. В качестве примеров там приводятся классические научно-популярные книги «Охотники за микробами» Де Крайфа и «Боги, гробницы, учёные» Керама. В конце 1990-х годов критик Вл. Новиков придумал филологический роман, к которому он относит и романы, где герои — литературоведы, и романы, как-то связанные с филогическими кунштюками. В качестве образцов у него выступают «Скандалист» Каверина, «Пушкинский дом» Битова и даже пресловутое «Голубое сало» Сорокина. К обсуждаемому жанру об учёных филологический роман Новикова отношения не имеет.
Жанр об учёных существовал и в кино. Произведения самых известных авторов жанра были экранизированы, кроме полуопального Дудинцева, которого экранизировали позднее. Среди фильмов об учёных были совершенно проходные, которые никто не смотрел тогда и не вспомнит сейчас. «Скрытая магия» возникает в проходном фильме «Укрощение огня», где запуск первого спутника и первого человека отданы вымышленному герою, похожему и непохожему на Королёва. То же самое в проходном фильме «Стратегия риска», где открытие тюменской нефти отдано вымышленному герою, похожему и непохожему на Салманова. Был один безусловный шедевр, хотя он и не вписывался в каверинский канон, — «Девять дней одного года» Ромма.
Жанр об учёных исчез после распада СССР и смерти советской литературы, когда позднесоветскую интеллигентско-просветительскую идеологию заменил банальный меркантилизм. Стоит ли об этом жалеть? Ведь ясно, что, несмотря на усилия писателей изобразить реальность, они изображали параллельную реальность. Это была, по сути, утопическо-альтернативная фантастика, где был другой СССР, с другой системой управления, где положительные герои всегда побеждали отрицательных. Каверин и Дудинцев писали о сталинских репрессиях, но всё равно не могли изобразить их во всей полноте, как Шаламов и Солженицын. Ясно, что реальные учёные были и остаются совсем не такими, как герои жанра об учёных. Реальные учёные — это обыватели, конформисты, карьеристы, которых поиски истины интересуют меньше всего. В жизни побеждали и побеждают отрицательные герои Каверина, а не положительные — не Саня Григорьев, а Ромашов. В жизни Ромашов покупает себе диссертацию, становится большим начальником, а потом приказывает своей секретарше написать о нём статью в Википедии.
Но именно этот утопизм и привлекает в жанре об учёных. Хочется хоть ненадолго попасть в мир, где живут именно такие учёные, которые мечтают раздвинуть границы Непознанного и поведать миру Истину. По той же причине так привлекают утопии о будущем, созданные Ефремовым, Стругацкими, Лемом, Булычёвым, Джином Родденберри и другими фантастами.
II
В. Дудинцев. Не хлебом единым. — М., 1968.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны все типажи: Саня Григорьев — изобретатель Лопаткин, капитан Татаринов — изобретатель Бусько, несколько Николай Антонычей — директор завода Дроздов, профессор Авдиев и др., несколько Ромашовых — Фундатор и др., Катя Татаринова — Надя Дроздова. В этом множестве Николай Антонычей и Ромашовых — одна из ошибок автора: он не сумел придумать такого злодея, в котором воплотилось бы всё зло. Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — машина для отливки труб, и научные интриги.
Действие происходит не во времена оттепели, а во времена сталинизма. Сначала кажется, что это довольно честное изображение реальности с социальным неравенством, но затем автор делает что-то непонятное. Он бы мог показать, что герой не находит справедливости при Сталине и находит её во времена оттепели. Но героя несправедливо осуждают при Сталине и вскоре справедливо освобождают. Тут нет речи о массовых репрессиях, просто одна ошибка, которую быстро исправляют. Тем не менее, роман стал одним из символов оттепели.
Роман, в целом, оставляет впечатление неопытности автора. Тут и несколько злодеев. Тут и странная завязка: мы видим главного героя после трёх лет хождения по мукам, а не с самого начала. Тут и слишком позднее появление духовного наставника, когда герой уже сам может быть наставником. Тут и первая любовная линия, о которой рассказывается рестроспективно и пунктирно.
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором, типичная для позднесталинской и раннеоттепельной литературы. Псевдотолстовский стиль ставит роман в ряд с другими дебютами шестидесятников: «Страной багровых туч» Стругацких, «Коллегами» Аксёнова, «Искателями» Гранина.
«— Не клянитесь. Вы поклялись — и уже испытали бесплатное удовольствие помощи ближнему. И вас авансом поблагодарили... Так что второй раз получать то же самое вы, может быть, и не захотите. Тем более, что за повторное удовольствие придется платить: исполнять клятву! (...)
Не клянитесь... А в особенности при людях. Публичная клятва доставляет больше удовольствия, но зато потом человек думает не о долге, а о процентах, о том, что люди помнят его клятву. (...)
Так вот, товарищи соратники, не клянитесь. Если вы все-таки захотите дать большой обет — делайте это один раз в жизни и при этом молча, и чтоб это не было похоже на спектакль. Поднимитесь куда-нибудь повыше, чтобы оттуда была видна вся земля, и молча примите решение. В этом случае вас хоть будет беспокоить совесть, боязнь того, что вы станете трусом, мелким человеком» (с. 212, 213).
Не клянитесь... А в особенности при людях. Публичная клятва доставляет больше удовольствия, но зато потом человек думает не о долге, а о процентах, о том, что люди помнят его клятву. (...)
Так вот, товарищи соратники, не клянитесь. Если вы все-таки захотите дать большой обет — делайте это один раз в жизни и при этом молча, и чтоб это не было похоже на спектакль. Поднимитесь куда-нибудь повыше, чтобы оттуда была видна вся земля, и молча примите решение. В этом случае вас хоть будет беспокоить совесть, боязнь того, что вы станете трусом, мелким человеком» (с. 212, 213).
В. Дудинцев. Белые одежды. — М., 1988.
Образцовый представитель жанра об учёных. Показаны все типажи: Саня Григорьев — биолог Дежкин, капитан Татаринов — академик Посошков, Николай Антоныч — академик Рядно, два Ромашова — Краснов и Брузжак, Катя Татаринова — Лена Блажко. Здесь уже более опытный автор сумел придумать одного злодея, в котором воплотилось всё зло. Это «народный академик» Рядно, который очевидно списан с Лысенко. (Хотя и сам Лысенко упоминается. Это интересный приём, когда в действии участвуют и выдуманный персонаж, и его реальный прототип. Кажется, это делается не из предосторожности, а из желания подчеркнуть, что перед нами художественное произведение, выдумка.) Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — новый сорт картофеля, и научные интриги. В отличие от других представителей жанра тут не выдуманные мелкие научные интриги, а реальная борьба лысенковцев с генетиками, «до полной гибели всерьёз».
Действие начинается во времена сталинизма и расцвета лысенковщины, а заканчивается во времена оттепели, когда все герои — при жизни или посмертно — находят справедливость. Саня Григорьев получает всеобщее признание, Николай Антоныч — всеобщее презрение, один из Ромашовых — удары по физиономии, которые одобряют милиционеры, свои ребята.
Роман, как и первый роман автора, оставляет впечатление неопытности. Это касается особенно главного героя, который из гонителя генетики превращается в её тайного апологета — из Савла превращается в Павла. Мы сразу видим Савла сомневающегося, который готов стать Павлом, а было бы правильнее показать сначала Савла — гонителя и фанатика.
Савл и Павел в романе не упоминаются, но в нём много отсылок к религии, философии, классической литературе. Герои цитируют Библию, философствуют о добре и зле не в марксистском духе, рассуждают о Торквемаде, святом Себастьяне, Гамлете. «Знаете, как Библия определяет фарисеев?» — говорит главный герой, когда хочет кого-то пристыдить, и приводит цитату. Название романа — тоже цитата из Библии, которая тоже приводится кем-то из героев. Учитывая, что действие происходит в 1948 году, всё это выглядит неправдоподобно и антиисторично.
В обоих романах Дудинцева упоминается «Мартин Иден» Джека Лондона. В первом романе с Мартином Иденом сравнивают главного героя. Во втором романе главный герой называет своё пальто «мартин иден».
Манера повествования: в третьем лице с точки зрения главного героя, плюс элементы толстовской манеры со всезнающим автором.
Кое-где проявляется субъективный автор, как в старинных романах: «Он стоял на краю тротуара... — такой же, каким мы увидели его впервые год назад...». В эпилоге эти проявления объясняются, когда автор сам становится одним из героев. Он знакомится с главными героями и, как мы понимаем, узнаёт от них всю эту историю. Примерно так же заканчивается роман Каверина «Исполнение желаний» в первом варианте.
«— ...Добро великодушно и застенчиво и старается скрыть свои добрые мотивы, снижает их, маскирует под морально-отрицательные. Или под нейтральные. «Эта услуга не стоит благодарности, чепуха». «Эта вещь лишнее место занимала, я не знал, куда ее деть». «Не заблуждайтесь, я не настолько сентиментален, я страшно жаден, скуп, а это получилось случайно, накатила блажь. Берите скорей, пока не раздумал». Один друг моего отца, побеседовав с ним по телефону, говорил: «Проваливайте ко всем чертям и раздайте всем детям по подзатыльнику». Добру тягостно слушать, когда его благодарят. А вот зло — этот товарищ охотно принимает благодарность за свои благодеяния, даже за несуществующие, и любит, чтобы воздавали громко и при свидетелях. Добро беспечно, действует, не рассуждая, а зло — великий профессор нравственности. И обязательно дает доброе обоснование своим пакостям. (...) Светлое мужественно говорит: какое я светлое, на мне много темных пятен. А темное кричит: я все из серебра и солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит во мне изъян. Злу иначе и вести себя нельзя. Как только скажет: вот, и у меня есть темные пятна, неподдельные, — критиканы и обрадуются, и заговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства и подавлять людей благородством, что злу говорить о своей гадости — ни то, ни другое немыслимо» (с. 214-215).
Д. Гранин. Искатели // Д. Гранин. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5. — Л., 1990.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны почти все типажи: Саня Григорьев — инженер Лобанов, капитан Татаринов — профессор Одинцов, два Николай Антоныча — начальник отдела Потапенко и профессор Тонков, Катя Татаринова — Марина. Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — локатор для определения места повреждения на линиях, и научные интриги.
Действие происходит не во времена оттепели, а во времена сталинизма, около 1950 года. Это понятно по диалогу: «К вашему сведению, в тысяча девятьсот тридцать пятом году». — «Позвольте, это почти пятнадцать лет назад...». Но действие с лёгкостью можно перенести во времена оттепели, ничего не меняя.
Как в обоих романах Дудинцева, упоминается «Мартин Иден» Джека Лондона — это любимая книга главного героя.
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором.
Псевдотолстовский стиль ставит роман в ряд с другими дебютами шестидесятников: «Страной багровых туч» Стругацких, «Коллегами» Аксёнова, «Не хлебом единым» Дудинцева.
«Он считал себя главой школы, ему полагалось руководить институтом, раздавать идеи. Тратить силы на научную работу он не мог и считал неразумным. Он использовал молодых, они росли под его руководством, они выполняли его исследования, и он позволял им быть соавторами, так было лучше для них, по крайней мере их печатали без промедления. Он еле успевал бывать в различных комиссиях, комитетах. Он испытывал удовлетворение от непрерывного потока телеграмм, пригласительных билетов, повесток. Ему нравилось жаловаться на свою загруженность. Он был значим, нужен. И кто знает, может быть, действительно на нем держалась наука?» (с. 147)
Д. Гранин. Иду на грозу // Д. Гранин. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1. — Л., 1989.
Образцовый представитель жанра об учёных. Показаны почти все типажи: Саня Григорьев — физик Крылов, капитан Татаринов — академик Данкевич, Николай Антоныч — академик Денисов, Ромашов — Агатов (в экранизации Агатова играл Е. Лебедев, и он же играл Ромашова в первой экранизации «Двух капитанов»), вместо одной верной подруги Кати Татариновой две неверных подруги — одна выходит замуж, другая уже замужем. Данкевич по прозвищу Дан, видимо, списан с Ландау по прозвищу Дау, а Денисов — намёк на Лысенко. (Лысенко для шестидесятников был идеальным псевдоучёным: Выбегалло из «Понедельника» Стругацких тоже списан с Лысенко.) Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — изучение атмосферного электричества для управления грозой, и научные интриги.
Роман вышел в разгар оттепели, действие происходит во времена оттепели, и в нём упоминаются чуть ли не все модные имена: Евтушенко, Хемингуэй, Кастро, Экзюпери, Винер, Пикассо, Гагарин. Говорится о сталинских репрессиях: «...возвращались реабилитированные...» и т. д. Один из героев шутит: «Беби! Культа нет, но служители еще остались». Упоминаются Сталин и Берия как отрицательные деятели. Пройдёт несколько лет, и о репрессиях нельзя будет говорить даже так осторожно, а Берию вычеркнут, как будто его не было. Упоминается отсутствие свободы слова в СССР: «Возницын рассказывал о тайфуне на Каспии. Ада возмущалась, почему о таких вещах не пишут в газетах. Возницын объяснял, что не стоит волновать народ».
Удивительно, но автор обогнал моду на экологию: «...никто не задумывается над пагубными последствиями насилия над природой только лишь потому, что последствия эти не оборачиваются против самих нарушителей, страдают потомки». В это время в «Попытке к бегству» Стругацких обитатели коммунистической утопии 22-го века развлекаются охотой.
Манера повествования: смесь толстовской манеры со всезнающим автором и манеры в третьем лице с точки зрения героя со сменой точек зрения.
Уже явное отличие от псевдотолстовского стиля «Искателей». Влияние Хемингуэя: «В парке еще хранилась утренняя тишина. Кое-где на скамейках сидели студенты. Они зачарованно покачивались над конспектами. У них были отрешенные лица сомнамбул»; «На полях сушились сети. Лежали перевернутые баркасы. Пахло смолой и рыбьей гнилью». Нелинейное повествование: роман начинается без всякой экспозиции, без объяснений, кто есть кто, а вторая часть — флешбэк, где всё объясняется. Воспоминания одного из главных героев о любовном романе даны краткими фрагментами, выделенными курсивом. Используется приём, когда внутренний монолог не оформляется кавычками, и в тексте появляются абзацы от первого лица, даже без ремарки «подумал он». Использование вульгаризмов: дерьмо, падло, сука, какого хрена, мать их так, ни фига.
«— О! Денисов — великий ученый!.. Он открыл закон, который стоит всех наших работ. Закон гласит следующее: люди любят, чтобы их обманывали надеждами. Люди хотят верить тому ученому, кто обещает скорые блага, а не тому, кто обещает долгие трудности. При этом люди стараются забыть прошлые неудачи, у них короткая память на плохое, они предпочитают будущее прошлому. Новые обещания куда важнее старых разочарований. Пока суд да дело, пока разберутся, пока там кто-то вспомнит прежние сроки, Денисов уже далеко, он уже манит новой синей птичкой» (с. 186).
И. Грекова. За проходной // Новый мир. 1962. № 7.
Жанр об учёных, но в своеобразном виде. Почти бессюжетный рассказ о лаборатории физического института. Даже не рассказ, а что-то вроде физиологического очерка в духе 19-го века, но о героях 20-го века. Сплошные Сани Григорьевы во главе с капитаном Татариновым, никаких Николай Антонычей и Ромашовых. Энтузиасты науки и прогресса, готовые работать хоть круглые сутки, как люди Понедельника и люди Полдня у Стругацких. Только в отличие от Стругацких, Дудинцева, Гранина женщины здесь не на вторых ролях: «Самые способные в лаборатории после Вовки Умного — Зинка и Мегатонна».
Самый разгар оттепели, что отражается на содержании всего номера «Нового мира». Айтматов, Евтушенко, Аксёнов, историк-античник Утченко, статья о Роб-Грийе, воспоминания о Макаренко, рецензии на книги Астафьева, Фолкнера, научно-популярные книги о металле, на сборник статей Манфреда, на книги Штильмарка, Петникова (!), книгу о летающих тарелках, в конце письмо Ахматовой, Вс. Иванова, Бонди, Маршака в защиту Э. Герштейн. Хочется прочитать всё подряд.
«— Смотрите, снова статья на тему: «Сможет ли машина когда-нибудь полностью заменить человека?»
— Вопрос риторический и принадлежит к числу неправильно поставленных. Пользы от него немного. Примерно столько же, сколько от вопроса: может ли господь бог создать такой камень, который сам поднять не может?
— А я думаю, перед тем как ставить такой вопрос, нужно сначала дать определение: что такое «человек» и что такое «машина»? Разумеется, если определить машину как устройство, которое ни при каких условиях не может заменить человека, вопрос автоматически снимается» (с. 116).
— Вопрос риторический и принадлежит к числу неправильно поставленных. Пользы от него немного. Примерно столько же, сколько от вопроса: может ли господь бог создать такой камень, который сам поднять не может?
— А я думаю, перед тем как ставить такой вопрос, нужно сначала дать определение: что такое «человек» и что такое «машина»? Разумеется, если определить машину как устройство, которое ни при каких условиях не может заменить человека, вопрос автоматически снимается» (с. 116).
И. Грекова. На испытаниях // Новый мир. 1967. № 7.
Это даже не жанр об учёных, а классическая повесть в традициях Толстого и Чехова. Испытания снарядов на полигоне, хотя и с участием учёных, — просто фон для изображения человеческих отношений и серого быта. Капитан Татаринов есть — генерал Сиверс, но он не становится ничьим наставником. Ни одного героя нельзя сравнить с Саней Григорьевым, Николай Антонычем, Ромашовым. Совсем немного научного поиска — в одной главе, никаких научных интриг.
Действие происходит во времена сталинизма, в 1952 году, о чём прямо говорится в самом начале, поэтому есть элементы обличения предыдущей эпохи. Один из героев пишет донос на смелого генерала, смелый генерал упоминает репрессированных, в том числе Тухачевского: «А какой был полководец!»
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором.
Оттепель уже идёт к концу, но ещё отражается на содержании всего номера «Нового мира». Астафьев, статья об автомобиле, переписка Тойнби и Конрада, воспоминания о Калинине, статья Рассадина о Чуковском, статья Чудаковых о юморе в современной прозе, рецензии на книги о преступлениях нацистов, о древнерусской живописи, о Древнем Египте, на футурологическую книгу Кларка, письмо в ответ на очерк Каверина. Многое хочется прочитать.
И. Грекова. Кафедра // И. Грекова. Кафедра. — М., 1983.
Своеобразный представитель жанра об учёных. С типажами не так схематично: Саня Григорьев меняет пол (так уже было в «Открытой книге» Каверина) — преподавательница Нина Асташова, капитан Татаринов к старости теряет талант — профессор Завалишин, Николай Антоныч оказывается честным человеком — профессор Флягин, Ромашов не становится помощником Николай Антоныча и уходит делать карьеру в другое место — Кравцов, Катя Татаринова тоже меняет пол и оказывается женатым и неверным мужчиной. Из двух сюжетообразующих элементов великого открытия нет, но есть научные интриги.
Название повести не случайно: герои и героини всё-таки работают в вузе, занимаются наукой, преподают. Здесь поднимаются актуальные проблемы образования и науки: профессор думает о необходимости двухступенчатого высшего образования (Болонская система!), преподавательница борется с завышением оценок и с плагиатом в диссертациях, авторесса уже от себя осуждает «штурмовщину» экзаменов.
Но в большей части повествования профессия отходит на второй план, а на первый план выходят бытовые, семейные, любовные проблемы. Профессор, который похож на профессора из «Скучной истории» Чехова, страдает от одиночества после смерти жены, преподавательница после развода воспитывает трёх детей и встречается с женатым любовником, студентка рожает сына вне брака и т. д. Судя по прочитанным рассказу и двум повестям, Грекова была склонна именно к такому бытовизму, а её герои были учёными только потому, что она хорошо знала эту среду. Видимо, её можно поставить в ряд с представительницами так называемой «женской прозы»: Токарева, Толстая и кто там ещё.
Манера повествования меняется. Примерно половина глав — толстовская манера со всезнающим автором. Шесть глав, про главную героиню — от первого лица с точки зрения героини. Четыре главы — имитация документа: записки одного из героев. Ещё три главы — тоже имитация документа: письма одной героини и одного героя.
«— Вопрос о двойках не нов. Каждую сессию мы его обсуждаем, толчем воду в ступе. У этого вопроса нет решения. «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Что нужно деканату? Казенное благополучие. Чтобы процент хороших и отличных оценок неуклонно возрастал от сессии к сессии, а процент двоек падал. И ведь возрастает, и ведь падает! (...) Мечта деканата — чтобы все студенты учились отлично. Явный абсурд, ибо само слово «отличный» значит «отличающийся от других». Пятерка немыслима без фона. Это не эталон метра, хранящийся в палате мер и весов. Экзаменатор, ставя оценку, мерит знания студента не по абсолютной, а по относительной шкале. (...) С одной стороны деканат, с другой — мы. Им нужно формальное благополучие, нам — неформальные знания. Конечно, проще всего было бы пойти им навстречу: двоек не ставить совсем, троек — минимум, четверок и пятерок — по требованию. Жизнь будет легкая, никто нас не попрекнет, кроме нашей совести...» (с. 6-7).
«Экзаменационная сессия вообще ужасна. Дважды в год студенты, весь семестр почти не учившиеся (писание конспектов и домашних заданий не в счет — это труд физический, а не умственный), хватаются за науку и большими непрожеванными кусками ее заглатывают. На производстве такое называется штурмовщиной и всячески преследуется; в вузовском обиходе штурмовщина узаконена, утверждена, возведена в ранг ритуала. Грош цена знаниям, спешно запихнутым в голову, — быстро приобретенные, они еще быстрее выветриваются...» (с. 103-104).
«Тот набор знаний, который мы даем студенту, для большинства наших учеников избыточен, для меньшинства, наоборот, мал. Инженер на производстве, как правило, обходится без высокой науки. (...)
Меньшинство наших выпускников попадает на научную работу, и для них объем научных знаний, полученный в институте, крайне недостаточен.
Тех и других мы стрижем под одну гребенку, готовим по одной и той же программе одно и то же количество лет. Ни тех, ни других мы не учим самостоятельно приобретать знания по книгам, а это самое важное в наше время, когда любой запас готовых знаний через пять — десять лет устаревает.
Все это наводит на мысль (где-то она уже высказывалась), что высшее образование надо бы сделать двухступенчатым. Повышенную научную подготовку давать только тем, кто имеет (и делом сумел доказать) способности, призвание и усердие к научной работе» (с. 124).
«Всего ужаснее — трусливый старик. Ему нечего терять, а он боится. Ну что, в конце концов, ему грозит? Потеря положения? Смешно. Состояния? Еще смешнее. Жизни? Она уже прожита. Трусливый академик — это нонсенс» (с. 206).
«Экзаменационная сессия вообще ужасна. Дважды в год студенты, весь семестр почти не учившиеся (писание конспектов и домашних заданий не в счет — это труд физический, а не умственный), хватаются за науку и большими непрожеванными кусками ее заглатывают. На производстве такое называется штурмовщиной и всячески преследуется; в вузовском обиходе штурмовщина узаконена, утверждена, возведена в ранг ритуала. Грош цена знаниям, спешно запихнутым в голову, — быстро приобретенные, они еще быстрее выветриваются...» (с. 103-104).
«Тот набор знаний, который мы даем студенту, для большинства наших учеников избыточен, для меньшинства, наоборот, мал. Инженер на производстве, как правило, обходится без высокой науки. (...)
Меньшинство наших выпускников попадает на научную работу, и для них объем научных знаний, полученный в институте, крайне недостаточен.
Тех и других мы стрижем под одну гребенку, готовим по одной и той же программе одно и то же количество лет. Ни тех, ни других мы не учим самостоятельно приобретать знания по книгам, а это самое важное в наше время, когда любой запас готовых знаний через пять — десять лет устаревает.
Все это наводит на мысль (где-то она уже высказывалась), что высшее образование надо бы сделать двухступенчатым. Повышенную научную подготовку давать только тем, кто имеет (и делом сумел доказать) способности, призвание и усердие к научной работе» (с. 124).
«Всего ужаснее — трусливый старик. Ему нечего терять, а он боится. Ну что, в конце концов, ему грозит? Потеря положения? Смешно. Состояния? Еще смешнее. Жизни? Она уже прожита. Трусливый академик — это нонсенс» (с. 206).
О. Куваев. Территория // О. Куваев. Избранные произведения в 2 томах. Том 2. — М., 1988.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны почти все типажи, хотя своеобразно: Саня Григорьев — геолог Баклаков, капитан Татаринов становится одним из главных героев — главный геолог управления Чинков, Николай Антоныч — главный геолог «Северстроя» Робыкин, Ромашов на стороне капитана Татаринова — Гурин. Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — открытие золота на Чукотке, и научные интриги.
Время действия определить сложно. С одной стороны, золото на Чукотке нашли при Сталине. С другой стороны, в романе нет никаких дат, никаких отсылок к временам сталинизма, это явно не исторический роман. Здесь автор использует свой опыт работы на Чукотке, приобретённый во времена оттепели. Он сам писал: «Произошла, или происходила, незаметная миру «чукотская революция» в конце пятидесятых и первых шестидесятых годах». Точно так же нет реальных топонимов: Территория, а не Чукотка и т. д.
Смешение времён и условность топонимов возводят сюжет до уровня притчи. Это не история поиска драгметалла при Сталине, это история Поиска — поиска смысла жизни, Золотого Руна, Святого Грааля. Эта черта есть во всех произведениях жанра об учёных, но здесь она доведена до предела.
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором. В начале и в конце вместо безличного автора появляется субъективный автор, который напрямую обращается к читателям: «Чтобы попасть на Территорию, вы должны сесть в самолет»; «Где были, чем занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?»
Между частями — цитаты о золоте из разных источников, явное заимствование из «Моби Дика» Мелвилла. Главы называются просто числами, но в некоторых есть подглавки со своими названиями, а некоторые главы имеют название.
«Баклакову пришла мысль, что он опоздал. Времена героических маршрутов прошли. Он напрасно шесть лет готовился к каким-то полярным подвигам. Его нынешняя переправа через Ватап была упражнением туриста, который сам выбирает трудности и сам их преодолевает. Коэффициент полезного действия мал. Два дня он переправлялся, десять дней валялся в яранге Кьяе и десять был в рабочем маршруте. Больше половины времени ушло на бессмысленную героику. Как ни крути, но это по меньшей мере нерациональное использование времени инженера-геолога. И еще глупее то, что их профессия прославлена именно за эту нерациональность: костры, переходы, палатки, бороды, песенки разные. А суть-то профессии вовсе в другом. Не в последней спичке или патроне, а в том, чтобы взглядом проникнуть в глубины земли» (с. 191).
К. Лагунов. Одержимые. — М., 1974.
Почти образцовый представитель жанра об учёных. Показаны все типажи, хотя своеобразно: Саня Григорьев становится второстепенным героем — студент Грозов, капитан Татаринов становится главным героем — начальник экспедиции Лавров, несколько Николай Антонычей — начальник другой экспедиции Мельник, начальник геологоуправления Ярков, учёный Казаркин и др., Ромашов — Хитров, Катя Татаринова — Рита. Другой вариант, ещё более своеобразный: Саня Григорьев — Лавров, капитан Татаринов — профессор Ростовский. (В других произведениях жанра можно встретить ситуацию, когда какой-то персонаж для одного становится капитаном Татариновым, а для другого Саней Григорьевым. Выстраивается цепочка капитанов Татариновых и Сань Григорьевых — преемственность научных поколений.) Есть оба сюжетообразующих элемента: и великое открытие — открытие нефти в Сибири, и научные интриги.
Действие происходит во времена оттепели, примерно в 1958 году. Один из главных героев говорит: «Десять лет только то и делали, что сверлили пустые дыры», — а потом: «В сорок восьмом, когда мы только появились...» Никакого прославления оттепели, конечно, нет, зато есть незаметная реабилитация сталинизма, когда положительный персонаж вдруг с одобрением говорит о прошлых временах: «Ты вспоминаешь о прошлом с осуждением, а я — наоборот».
Когда первый раз читал «Территорию» Куваева, то думал: почему не написан такой же роман об открытии тюменской нефти? Оказывается, написан, причём никакого влияния тут нет — оба романа вышли в одном году. Но судьба их совершенно различная: роман Куваева действительно стал культовой книгой и определял биографии читателей, а роман Лагунова остался средним романом, который никто не помнит. Куваев сумел превратить свой сюжет в притчу, а Лагунов не сумел.
Лагунов тоже не пишет прямо о Тюмени: Тюмень называется Туровск, река Тура — Туровка и т. д. Понятно, что прототип первого секретаря Туровского обкома Смолина — первый секретарь тюменского обкома Щербина. Непонятно, чей прототип Салманов — идеального коммуниста Лаврова, который строит в тайге утопию, или карьериста Мельника, который не заботится о людях, а в финале оказывается злодеем, вором и убийцей.
Композиция странная: ожидаешь, что открытие нефти произойдёт в конце, после долгих трудностей, но оно происходит в середине первой части из трёх. Причём с самого начала понятно, что нефть в Сибири есть: об этом говорят многие герои, кто увереннее, кто осторожнее, только один эпизодический персонаж это в принципе отрицает. Получается, что суть не в открытии нефти как таковом, не в первом фонтане, а в освоении тюменского Севера вообще.
Название примечательное: понятно, что автор имел в виду просто людей, увлечённых своим делом. Но volens nolens вспоминаешь, что в некоторых переводах на английский роман «Бесы» Достоевского называется «Possessed», то есть «Одержимые». В этом есть резон, ведь мир в романе — это мир, где победили те, кого Достоевский считал бесами. «Потомки будут завидовать нам, как мы когда-то завидовали конармейцам, комбедовцам, тридцатитысячникам».
Здесь жанр об учёных тесно переплетается с другим жанром — производственным. В сюжете важны не только научные интриги, но и производственные, ведомственные. То же самое, хотя в меньшей степени, можно видеть в «Искателях» Гранина и «Территории» Куваева. Жанр об учёных и производственный жанр, характерные именно для советского искусства, в чём-то сходны, но это тема для другого разговора.
В начале 1970-х годов мода на экологию уже есть, и она уже дошла до провинциальных писателей. Герои мимоходом обсуждают последствия нефтедобычи: «Нефть задарма сожжем и озеро погубим». — «На наш век того и другого хватит, а...» — «После нас хоть потоп?»
Манера повествования: толстовская манера со всезнающим автором. Но стиль совсем не толстовский, это стиль советской прозы 1920-х годов, стиль Вс. Иванова и Шолохова.
Ни слова в простоте, никакого лаконизма и «хеминг-эх-да-гуэевщины». Бесконечные метафоры, сравнения, эпитеты, причастия и деепричастия, как будто автор пытается доказать, как хорошо он владеет всеми богатствами русского языка. В соседних предложениях слова не повторяются, обязательно используются синонимы. Боязнь повторений приводит к гиперонимам «женщина» и «мужчина», как в современных СМИ. Про героев никогда не говорится «он сказал», «он пошёл». «...Не оборачиваясь, не укорачивая шага, гневно кинул через плечо Лавров»; «...с ходу закипел еще не остывший Лавров и проскочил в кабинет»; «...побито выдавил Морозов, пряча за спину большие, нервно подрагивающие руки»; «...отрезал Лавров, щуря левый глаз»; «...снова встопорщился, засверкал глазами Мельник» и т. д.
Лагунов во времена СССР был большой шишкой в местном писательском сообществе. Он публиковался не только в «Средне-Уральском книжном издательстве», но и в московских издательствах как главный тюменский писатель. После 1991 года он, как и многие средние советские писатели, оказался никому не нужен и публиковался только в Тюмени. В Москве не публиковали даже его детские книжки про Ромку, Фомку и Артоса, хотя они имели какую-то популярность, ведь только его детские книжки были отсканированы пиратами. Другие, взрослые книги были отсканированы уже для официального сайта «Электронная библиотека тюменского писателя». (Для сравнения — у Крапивина пираты отсканировали всё, что можно, уже к началу 2000-х годов.)
К книгам о Тюмени у меня по понятным причинам особое отношение, и мне всегда приятно было видеть в книгах название родного города. Это одна из причин — не единственная! — почему мне нравятся книги Крапивина и Строгальщикова, Лухмановой и Чукмалдина. Поэтому странно, что у Лагунова я до сих пор ничего не читал. Хочется прочитать что-нибудь ещё, особенно роман «Красные петухи» о Западносибирском восстании.
«Туровск [Тюмень] — едва ли не самый древний город Сибири, но, кроме возраста, ничего примечательного не было в нем: ни памятников архитектуры, ни гигантов индустрии. Он прозябал века, как тысячи подобных ему захолустных городков. Единственно, чем похвалялись горожане, так это расположением города. Через Туровск когда-то проходил печально знаменитый сибирский тракт; триста лет пылили по нему неугомонные русские землепроходцы, работные и служилые люди, звенели кандалами гурты каторжан, скакали по ночам перекладные тройки с опальными слугами государевыми. В воспоминаниях именитых ссыльных и прославленных путешественников не однажды описывался Туровск. В конце прошлого века писательница Лухманова блистательно живописала быт и правы здешнего купечества, но сочинения ее вскоре забылись, не принеся славы ни автору, ни городу» (с. 28-29).
«Река Туровка [Тура], давшая названье городу, не широка и мелководна, большие суда по ней не ходят. Вода в реке — темно-коричневая, почти черная, ни для рыбы, ни для питья не пригодная из-за отходов и нечистот, которые сбрасывают в нее.
В белые летние вечера крутой склон высокого берега был облеплен людьми. Отсюда открывался такой неоглядный вольный простор, так много было здесь свежего, остро и волнующе припахивающего смолой и дымком воздуха, так тревожно и зазывно гукали катера, трубили пароходы, плескалась взбитая судами волна, что человека постепенно наполняли неосознанные, хотя и очень острые желанья. Уйти бы, улететь, уплыть. А куда? Неизвестно. Встретить бы кого-то, молча пойти следом. А кого? Неведомо. Еще хотелось... Ах, да чего только не хочется в белую июньскую ночь на берегу устало ропщущей реки...» (с. 57)
«Река Туровка [Тура], давшая названье городу, не широка и мелководна, большие суда по ней не ходят. Вода в реке — темно-коричневая, почти черная, ни для рыбы, ни для питья не пригодная из-за отходов и нечистот, которые сбрасывают в нее.
В белые летние вечера крутой склон высокого берега был облеплен людьми. Отсюда открывался такой неоглядный вольный простор, так много было здесь свежего, остро и волнующе припахивающего смолой и дымком воздуха, так тревожно и зазывно гукали катера, трубили пароходы, плескалась взбитая судами волна, что человека постепенно наполняли неосознанные, хотя и очень острые желанья. Уйти бы, улететь, уплыть. А куда? Неизвестно. Встретить бы кого-то, молча пойти следом. А кого? Неведомо. Еще хотелось... Ах, да чего только не хочется в белую июньскую ночь на берегу устало ропщущей реки...» (с. 57)