dzatochnik: (Default)
Русская поэзия XIX века: В 2-х тт. -- М., 1974. -- (Библиотека всемирной литературы).

Понравились баллады Жуковского, поэмы «Опасный сосед» В. Пушкина и «Конёк-Горбунок» Ершова, отдельные лирические стихи Жуковского, Батюшкова, Баратынского, Фета, Минского, сатирические стихи Крылова, Рылеева, Кюхельбекера, Вяземского, Толстого, Курочкина, Минаева, Жемчужникова, философские стихи Шевырёва и Тютчева.

Больше всего понравились два поэта: Крылов и Тютчев. Крылов со своими баснями совершенно актуален. Басню «Свинья под дубом» — каждый день всем, кто сидит в интернете и ругает науку. Тютчев — неожиданное открытие. Раньше я читал какие-то его стихи и не особенно их ценил. Только теперь я разглядел всю философскую мощь этих стихов. Read more... )
dzatochnik: (Default)
В продолжение предыдущего поста.

«Пушкин в стихах своих: Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим.

Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия — Федора, а нравственная — дура. Велик и Аникин, да он в банке.

Вы грозны на словах, попробуйте на деле.

А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы? Хорошо иногда в журнале политическом взбивать слова, чтобы заметать глаза пеною, но у нас, где нет политики, из чего пустословить, кривословить? Это глупое ребячество или постыдное унижение. Нет ни одного листка Journal de Débats [«Журналь де деба»], где не было бы статьи, написанной с большим жаром и с большим красноречием, нежели стихи Пушкина. В «Бородинской годовщине» опять те же мысли, или то же безмыслие. Никогда народные витии не говорили и не думали, что 4 мил[лиона] могут пересилить 40 мил[лионов], а видели, что эта борьба обнаружила немощи больного, измученного колосса. Вот и все: в этом весь вопрос. Все прочее физическое событие. Охота вам быть на коленях пред кулаком. И что опять за святотатство сочетать Бородино с Варшавою? Россия вопиет против этого беззакония» (с. 214-215).
dzatochnik: (Default)
П. Вяземский. Записные книжки (1813-1848). -- М., 1963. -- (Литературные памятники).

В русской литературе много произведений в необычных жанрах. «Евгений Онегин» — роман в стихах, «Мёртвые души» — поэма в прозе, «Герой нашего времени» — роман, состоящий из новелл, «Война и мир» — роман-эпопея (автор вообще отказывался давать какое-то жанровое определение). То же самое с нон-фикшн. Например, «Былое и думы» просто мемуарами не назовёшь.

В том же ряду и «Записные книжки» Вяземского. Смесь всего: выписки, анекдоты, дневниковые записи, литературная критика, путевые заметки, эссе, письма, стихи. Записи о политическом устройстве России актуальны, как будто сегодня написаны. Записи о стихах Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» — ответ сегодняшним патриотам. («Квасной патриотизм» Вяземский придумал, но в «Литпамятниковском» издании этой записи нет.) Многие шутки, которые потом приписывались разным лицам, есть уже у Вяземского.

«За что многие не любят тебя? спрашивал кто-то у Ф. И. Киселева. За что же всем любить меня, отвечал он: ведь я не империал» (с. 22).

«Кажется, Полетика сказал: В России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение: дурное исполнение» (с. 24).

«Зачем облекаем мы всегда бога человеческими понятиями? Зачем называть его отцом? Что за отец, который о детях не печется и дал им волю проказничать, как хотят, чтобы иметь жестокое удовольствие наказать тех, которые от него отшатнулись. Отец еще в колыбели выставил меня на большую дорогу, приложил какое-то наставление, часто непонятное, и требует, чтобы я всегда его помнил, любил и благодарил. За что и как буду любить его? Отец настоящий тот, который на детей налагает благодарность не как обязанность, но как расчет, пользу очевидную, необходимость неминуемую. Тогда дети, может быть, будут недовольны и захотят иными жертвами показать ему, что они и без благодеяний бы умели любить его. Что дороже доброму отцу? Повиновение или одна слеза сына, в коей пролилась бы вся душа его!» (с. 41-42)

«Как ни говорите, цель всякой революции есть на деле или в словах уравнение состояний, обезоружение сильных притеснителей, ограждение безопасности притесненных: предприятие в начале своем всегда священное, в исполнении трудное, но не невозможное до некоторой степени» (с. 53).

«Народ еще не созрел для конституции! — говорят вам здесь и там. Басненная лиса говорила: виноград зелен! Лисы исторические говорят, что мы зелены для винограда» (с. 63).

«Что есть любовь к отечеству в нашем быту? Ненависть настоящего положения» (с. 87).

«Нельзя не подчинить дела свои и поступки законной власти. Но мнения могут вопреки всех усилий оставаться неприкосновенными. Русская пословица говорит: у каждого свой царь в голове. Эта пословица не либеральная, а просто человеческая» (с. 151).

«Гласность такое добро, что и полугласность божий свет. В тюрьме, лишенной дневного света, и тусклая лампада благодеяние и спасение» (с. 175).

«Император Алек[сандр] говорил, когда я вижу в саду пробитую тропу, я говорю садовнику: делай тут дорогу. Любопытно знать: просто ли это садоводное замечание или государственное. Во всяком случае оно признак ума ясного, открытого и либерального. Есть и садовый либерализм и садовый деспотизм» (с. 180).

«Для некоторых любить отечество — значит дорожить и гордиться Карамзиным, Жуковским, Пушкиным и тому подобными и подобным. Для других любить отечество — значит любить и держаться Бенкендорфа, Чернышева, Клейнмихеля и (подобное тому) прочих и прочего. Будто тот не любит отечество, кто скорбит о худых мерах правительства, а любит его тот, кто потворствует мыслью, совестью и действием всем глупостям и противозаконностям людей облеченных властью? Можно требовать повиновения, но нельзя требовать согласия» (с. 276).

«У нас запретительная система господствует не в одном тарифе, но во всем. Сущность почти каждого указа есть воспрещение чего-нибудь. Разрешайте же, даруйте иногда хоть ничтожные права и малозначительные выгоды, чтобы по губам чем-нибудь сладким помазать. Дворянская грамота, дарованная Екатериною, не отяготительна, не разорительна для самодержавной власти, но и ее приняли как благодеяние. А вы и этот медный грош обрезали. Власть должна быть сильна, но не досадлива» (с. 281).

Интересный вопрос: а как должно выглядеть это сочинение Вяземского на самом деле? Вяземский почти всю жизнь вёл записи в разных записных книжках, причём по непонятной системе: бросал одну, начинал другую, возвращался к первой и т. д. Это не дневник, не записи в хронологическом порядке. Потом Вяземский издавал некоторые записи, редактируя их перед публикацией. Потом в посмертном ПСС были опубликованы записи в трёх томах без всякого порядка. Потом были издания в СССР: издание избранных записей 1929 года и издание записей до 1848 года в «Литпамятниках». Так какой вариант является настоящим сочинением Вяземского? У них даже названия разные: в ПСС — «Старая записная книжка», в «Литпамятниках» — «Записные книжки». Получается, как бы записные книжки Вяземского не издавались, это сочинение не только автора, но и редактора — или не столько автора?
dzatochnik: (Default)
Интервью с Олегом Проскуриным, крупнейшим современным пушкинистом.

"Сейчас я заканчиваю книгу, посвященную позднему Пушкину: там я пытаюсь показать связь пушкинских текстов с актуальным политическим контекстом. Мне интересно понять (и показать), как материалы из газетной периодики, слухов, сплетен, официальных и неофициальных документов трансформируются в поэтические тексты и к чему эта трансформация приводит".

"Петр Андреевич [Вяземский] исключительно интересная фигура, конечно, совершенно самостоятельная и самоценная. Но что поделаешь: «пушкиноцентризм» по-прежнему не изжит в нашем общественном сознании. Мне кажется продуктивным рассмотреть позднего Пушкина «на фоне Вяземского». Я считаю, что последний творческий всплеск Пушкина в 1836 году во многом стимулировало общение, разговоры и споры с Вяземским и Александром Тургеневым. Без Вяземского вообще нельзя понять позднего Пушкина. Среди прочего он продемонстрировал, как может происходить и как происходит стремительный переход блестящего интеллектуала с либеральных позиций (на них он находился еще в начале 1830-х годов) к конформистской позиции, когда Вяземский возвращается на государственную службу. В этом есть своя драма, и она, между прочим, многое объясняет в интеллектуальной и политической биографии Пушкина, с которым происходило нечто подобное, но в более острых формах и с более трагическими последствиями. В этом смысле Вяземский — модельная фигура для понимания судеб русской либеральной интеллигенции в эпоху реакции".
dzatochnik: (Default)
Пётр Андреевич Вяземский

По поводу современного зоологического вопроса

Орангутанг ли наш Адам?
От обезьян идём ли мы?
Такой вопрос решать не нам:
Решат учёные умы.

В науке неуч и профан,
Спрошу: не больше ль правды в том,
Что вовсе не от обезьян,
А в обезьяны мы идём?

Опубликовано в 1875 году в крайне реакционной газете "Гражданин".
dzatochnik: (Default)
"Многочисленные воспоминания современников донесли до нас немало интереснейших и ярких эпизодов из жизни Пушкина, черты его непоседливого характера, его симпатии, антипатии и многое другое. Но среди этих самых разнообразных эпизодов тот, что сообщен П. П. Вяземским, явно стоит особняком, выделяясь на фоне русского быта первых десятилетий XIX в. Вот что рассказал Вяземский об общении с ним — в то время семилетним ребенком — Пушкина: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самих танцев. Всеобщее негодование не могло поколебать во мне сознания поэтического геройства, из рук в руки переданного мне поэтом-героем Пушкиным. Последствия геройства были, однако, для меня тягостны: меня перестали возить даже на семейные праздники...»" (Лукашев М. Н. "Пушкин учил меня боксировать...").

Далее (как-то неубедительно) доказывается, что боксу Пушкин мог обучиться во время разгульной юности в Петербурге (1817-1820 годы) от своих приятелей-офицеров, в частности от Михаила Андреевича Щербинина, участника войны 12-го года, который был в Англии с Александром I.