Байрон

[dzatochnik]

Дж. Г. Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан. -- М., 1972. -- (Библиотека всемирной литературы).

«Паломничество Чайльд-Гарольда». Невозможно оценить эту переводную поэму. Можно оценить драму или эпос в стихах, например, пьесы Шекспира или «Фауст» Гёте: там есть сюжет, персонажи. Лирика в стихах непереводима. Поэма Байрона — лирическая. В ней нет сюжета, есть только описание разных стран. Главного героя тоже нет, есть очень условный персонаж, почти не имеющий свойств. В трёх первых песнях он упоминается, хотя автор говорит обо всём со своей точки зрения. В четвёртой песне героя вообще нет, есть только автор, его мысли и чувства. «Москвич в Гарольдовом плаще… Уж не пародия ли он?» — говорит Пушкин об Онегине. Но русские «пародии» на Чайльд-Гарольда — Онегин и Печорин — намного живее своего английского оригинала.

«Замечу кстати: бегство от людей —
Не ненависть еще и не презренье.
Нет, это бегство в глубь души своей,
Чтоб не засохли корни в небреженье
Среди толпы, где в бредовом круженье —
Заразы общей жертвы с юных лет —
Свое мы поздно видим вырожденье,
Где сеем зло, чтоб злом ответил свет,
И где царит война, но победивших нет» (с. 117-118).

«Я с миром враждовал, как мир — со мной.
Но, несмотря на опыт, верю снова,
Простясь, как добрый враг, с моей страной,
Что Правда есть, Надежда держит слово,
Что Добродетель не всегда сурова,
Не уловленьем слабых занята,
Что кто-то может пожалеть другого,
Что есть нелицемерные уста,
И Доброта — не миф, и Счастье — не мечта» (с. 131).

«Дон-Жуан». Отличная поэма. Много авторских отступлений, но совсем другого рода, чем в «Чайльд-Гарольде»: нет никакой мировой скорби, зато есть ирония и сатира. Есть главный герой, который совсем не похож Дон-Жуана у Тирсо де Молина, Мольера, Пушкина. Он не богоборец и даже не развратник: он соблазнитель поневоле. Больше повествования, местами почти авантюрный роман — путешествия по всей Европе, кораблекрушение, война. Но в последних главах отступлений всё больше, сюжет еле двигается, автор совсем заслоняет героя. Поэма осталась незаконченной, что никак её не ухудшает. Россия играет важную роль в сюжете: герой попадает в армию Суворова и принимает участие в захвате Измаила, потом становится фаворитом Екатерины Второй. И Суворов, и Екатерина показаны с большой долей критики. Екатерину автор называет «w[hore]», что переводе вообще превращается в «б…». Очевидные влияния: и Вольтер, и Стерн, и Скотт. В отступлениях упоминается герой Дикого Запада Дэниел Бун — это, видимо, влияние сочинения Филсона «Приключения полковника Дэниела Буна», которое в примечаниях не упоминается. Влияние поэмы на другие книги тоже очевидны. В «Евгении Онегине»: в авторских отступлениях, в сатире, хотя Пушкин, конечно, не мог ругать правительство и монарха. В «Красном и чёрном»: молодой и неопытный герой становится соблазнителем поневоле. В «Красном и чёрном» много эпиграфов из «Дон-Жуана» — надо было читать эти книги в другом порядке. Читал поэму, иногда заглядывая в оригинал: перевод Т. Гнедич невероятно изобретателен. Она старается сохранить как можно больше — рифмы, слова и даже звуки, но замены и потери неизбежны. Три раза в переводе используется переносная рифма (с. 195, 642, 776), а в оригинале, кажется, такого типа рифмы вообще нет.

«Когда ты говоришь парадный вздор,
И гладкий и пустой до омерзенья,
Льстецов твоих — и тех смолкает хор.
Все нации с усмешкою презренья
Следят, как создает словесный сор
Бессмысленного жернова круженье,
Который может миру доказать,
Что даже речь способна пыткой стать.

Гнусна твоя бездарная работа:
Одно старье латать, клепать, чинить.
Всегда страшит твоих хозяев что-то,
И это — повод нации душить.
Созвать конгресс пришла тебе охота,
Чтоб цепи человечества скрепить.
Ты создаешь рабов с таким раденьем,
Что проклят и людьми и провиденьем,

Ну, что о сущности твоей сказать?
Имеешь ты (или, верней, Оно)
Две цели: удушать и угождать.
Кого и как — такому все равно:
Привык он, как Евтропий, услужать.
В нем, правда, есть достоинство одно —
Бесстрашие, но это уж не смелость,
А просто чувств и сердца омертвелость» (с. 198-199).

«Но русские готовились к атаке.
Увы, богиня Слава! Как мне быть?
Достойны восхваления казаки,
Но как их имена произносить?
Сам доблестный Ахилл в бессмертной драке
Не мог бы пылкой смелостью затмить
Сих воинов великого народа,
Чьи имена не выговорить сроду!

Но нескольких я все-таки готов
Назвать — хотя бы ради упражненья:
Чокенофф, Львофф, Арссеньефф, Чичакофф —
Взгляните, каково нагроможденье
Согласных? Строкнофф, Стронгенофф, Чичшкофф!
Туга на ухо слава, без сомненья!
А впрочем, подобает, может быть,
Ей эту какофонию любить.

Не в силах я ввести в мои октавы
Московские фамилии. Так что ж,
Я признаю — они достойны славы,
Как похвалы достойна молодежь!
Министры наши льстивы и лукавы,
Произнося фамилии вельмож
На «ишкин», «ушкин», «ашкин», «ивский», «овский», —
Но мне годится только Разумовский.

Куракин, Мускин-Пускин, Коклобской,
Коклотский, Шерематов и Хремахов —
Взгляните: что ни имя, то герой!
Ни перед чем не знающие страха,
Такие молодцы бросались в бой
На муфтиев и самого аллаха
И кожей правоверных мусульман
Свой полковой чинили барабан» (с. 483-484).

«Когда однажды, в думу погружен,
Увидел Ньютон яблока паденье,
Он вывел притяжения закон
Из этого простого наблюденья.
Впервые от Адамовых времен
О яблоке разумное сужденье
С паденьем и с законом тайных сил
Ум смертного логично согласил.

Так человека яблоко сгубило,
Но яблоко его же и спасло, —
Ведь Ньютона открытие разбило
Неведенья мучительное зло,
Дорогу к новым звездам проложило
И новый выход страждущим дало.
Уж скоро мы, природы властелины,
И на луну пошлем свои машины!» (с. 570).

«Свободу слова я бы учредил
Для всех и вся. Ведь это — благодать!
Пусть каждый век стремится что есть сил
Предшествующий бурно обвинять, —
Мол, был он зол, и глуп, и туп, и хил, —
А ведь того не хочет замечать,
Что прежний парадокс сугубо лют, ор-
тодоксом став; тому примером Лютер» (с. 776).