Дж. Лондон
Oct. 19th, 2021 07:54 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
dzatochnikДж. Лондон. Мартин Иден. Рассказы. -- М., 1972. -- (Библиотека всемирной литературы).
«Мартин Иден». Отличный роман. Психологизм, которого нет в рассказах, и отсутствие остросюжетности. Сначала кажется, что это перевёрнутый «Пигмалион»: образованная женщина окультуривает мужчину-дикаря, — но это обманка. Герой — сэлф-мэйд-мэн, и любовь к женщине для него только один из стимулов. Потом он понимает, что женщина была совсем не такой, как он её себе воображал. Таким же важным стимулом становится дружба — дружба как союз единомышленников, а не только совместное распитие спиртных напитков. Сначала кажется, что это роман об истории успеха, о восхождении писателя к славе, но это тоже обманка. Это роман о тщете славы: в таком неправильно устроенном мире и слава тоже неправильна. Очевидно, что это роман о социальном неравенстве, но тоже в необычном преломлении. Герой не может примкнуть к высшему социальному слою, потому что презирает его, но и не может оставаться в своём, низшем социальном слое, потому что перерос его. Здесь роман отчасти похож на роман Т. Гарди «Джуд Незаметный».
Рассказы. Отличные рассказы, хотя раздражают ницшеанство, расизм и сексизм. Расизм своеобразный, киплинговский: «Но нет Востока и Запада нет… если сильный с сильным» и т. д. Белые люди лучше, потому что они сильнее («Сын Волка», «Неукротимый белый человек»), но если «цветные» люди сильные, то и они заслуживают уважения («Лига стариков», «Кулау-прокажённый»). Если белый человек — слабак, то цвет кожи его не оправдывает («Страшные Соломоновы острова»). Таков же и сексизм: мужчина лучше женщины, потому что сильнее, но сильного мужчину рожает женщина («Сивашка»). В «Мексиканце» расизм отходит на второй план: «цветной» герой ненавидит белых не потому, что они белые, а потому что они против революции, и точно так же он ненавидит «цветного» диктатора. В «Любви к жизни» расизм вообще исчезает, потому что важнее всего становятся не расовые черты героя, а его человеческие черты. Кажется, сам Лондон так и не сумел до конца определиться, кого же он воспевает: белого человека, сильного человека, вообще человека? (Теперь за все эти подвиги «неукротимых белых человеков» прошлого приходится расплачиваться их потомкам: «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина».)
Рассказ «Кулау-прокажённый», как я давно подозревал и теперь ещё убедился, стал источником вдохновения для рассказа Шаламова «Последний бой майора Пугачёва». Кажется, никто про это не писал, потому что Джек Лондон — «неуважаемый» писатель.
Наверное, больше не буду читать Джека Лондона. Жаль, что в своё время прочитал его довольно мало, но навёрстывать упущенное уже не хочется.
«Мартин Иден». Отличный роман. Психологизм, которого нет в рассказах, и отсутствие остросюжетности. Сначала кажется, что это перевёрнутый «Пигмалион»: образованная женщина окультуривает мужчину-дикаря, — но это обманка. Герой — сэлф-мэйд-мэн, и любовь к женщине для него только один из стимулов. Потом он понимает, что женщина была совсем не такой, как он её себе воображал. Таким же важным стимулом становится дружба — дружба как союз единомышленников, а не только совместное распитие спиртных напитков. Сначала кажется, что это роман об истории успеха, о восхождении писателя к славе, но это тоже обманка. Это роман о тщете славы: в таком неправильно устроенном мире и слава тоже неправильна. Очевидно, что это роман о социальном неравенстве, но тоже в необычном преломлении. Герой не может примкнуть к высшему социальному слою, потому что презирает его, но и не может оставаться в своём, низшем социальном слое, потому что перерос его. Здесь роман отчасти похож на роман Т. Гарди «Джуд Незаметный».
Рассказы. Отличные рассказы, хотя раздражают ницшеанство, расизм и сексизм. Расизм своеобразный, киплинговский: «Но нет Востока и Запада нет… если сильный с сильным» и т. д. Белые люди лучше, потому что они сильнее («Сын Волка», «Неукротимый белый человек»), но если «цветные» люди сильные, то и они заслуживают уважения («Лига стариков», «Кулау-прокажённый»). Если белый человек — слабак, то цвет кожи его не оправдывает («Страшные Соломоновы острова»). Таков же и сексизм: мужчина лучше женщины, потому что сильнее, но сильного мужчину рожает женщина («Сивашка»). В «Мексиканце» расизм отходит на второй план: «цветной» герой ненавидит белых не потому, что они белые, а потому что они против революции, и точно так же он ненавидит «цветного» диктатора. В «Любви к жизни» расизм вообще исчезает, потому что важнее всего становятся не расовые черты героя, а его человеческие черты. Кажется, сам Лондон так и не сумел до конца определиться, кого же он воспевает: белого человека, сильного человека, вообще человека? (Теперь за все эти подвиги «неукротимых белых человеков» прошлого приходится расплачиваться их потомкам: «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина».)
Рассказ «Кулау-прокажённый», как я давно подозревал и теперь ещё убедился, стал источником вдохновения для рассказа Шаламова «Последний бой майора Пугачёва». Кажется, никто про это не писал, потому что Джек Лондон — «неуважаемый» писатель.
Наверное, больше не буду читать Джека Лондона. Жаль, что в своё время прочитал его довольно мало, но навёрстывать упущенное уже не хочется.
«Он теперь ясно понял, что никогда не любил Руфь на самом деле. Он любил некую идеальную Руфь, небесное существо, созданное его воображением, светлый и лучезарный образ, вдохновлявший его поэзию. Настоящую Руфь, буржуазную девушку с буржуазной психологией и ограниченным буржуазным кругозором, он не любил никогда» («Мартин Иден», с. 335).
«Широколобый судья тоже был погружен в видения: перед его взором величественно проходила вся его раса — закованная в сталь, одетая в броню, устанавливающая законы и определяющая судьбы других народов. Он видел зарю ее истории, встающую багровыми отсветами над темными лесами и простором угрюмых морей. Он видел, как эта заря разгорается кроваво-красным пламенем, переходя в торжественный, сияющий полдень, видел, как за склоном, тронутым тенью, уходят в ночь багряные, словно кровью пропитанные пески... И за всем этим ему мерещился Закон, могучий и беспощадный, непреложный и грозный, более сильный, чем те ничтожные человеческие существа, которые действуют его именем или погибают под его тяжестью, — более сильный, чем он, судья, чье сердце просило о снисхождении» («Лига стариков», с. 425-426).
«Опыт, приобретенный во время странствий, сделал меня социалистом. Я уже давно осознал, что труд благороден; еще не читая ни Карлейля, ни Киплинга, я начертал собственное евангелие труда, перед которым меркло их евангелие. Труд — это все. Труд — это и оправдание и спасение. Вам не понять того чувства гордости, какое испытывал я после тяжелого дня работы, когда дело спорилось у меня в руках. Я был самым преданным из всех наемных рабов, каких когда-либо эксплуатировали капиталисты. Словом, мой жизнерадостный индивидуализм был в плену у ортодоксальной буржуазной морали. С Запада, где люди в цене и где работа сама ищет человека, я перебрался в перенаселенные рабочие центры Восточных штатов, где люди — что пыль под колесами, где все высунув язык мечутся в поисках работы. Это заставило меня взглянуть на жизнь с другой, совершенно новой точки зрения. Я увидел рабочих на человеческой свалке, на дне социальной пропасти. Я дал себе клятву никогда больше не браться за тяжелый физический труд и работать лишь тогда, когда это абсолютно необходимо. С тех пор я всегда бежал от тяжелого физического труда» («О себе», с. 532).
«Широколобый судья тоже был погружен в видения: перед его взором величественно проходила вся его раса — закованная в сталь, одетая в броню, устанавливающая законы и определяющая судьбы других народов. Он видел зарю ее истории, встающую багровыми отсветами над темными лесами и простором угрюмых морей. Он видел, как эта заря разгорается кроваво-красным пламенем, переходя в торжественный, сияющий полдень, видел, как за склоном, тронутым тенью, уходят в ночь багряные, словно кровью пропитанные пески... И за всем этим ему мерещился Закон, могучий и беспощадный, непреложный и грозный, более сильный, чем те ничтожные человеческие существа, которые действуют его именем или погибают под его тяжестью, — более сильный, чем он, судья, чье сердце просило о снисхождении» («Лига стариков», с. 425-426).
«Опыт, приобретенный во время странствий, сделал меня социалистом. Я уже давно осознал, что труд благороден; еще не читая ни Карлейля, ни Киплинга, я начертал собственное евангелие труда, перед которым меркло их евангелие. Труд — это все. Труд — это и оправдание и спасение. Вам не понять того чувства гордости, какое испытывал я после тяжелого дня работы, когда дело спорилось у меня в руках. Я был самым преданным из всех наемных рабов, каких когда-либо эксплуатировали капиталисты. Словом, мой жизнерадостный индивидуализм был в плену у ортодоксальной буржуазной морали. С Запада, где люди в цене и где работа сама ищет человека, я перебрался в перенаселенные рабочие центры Восточных штатов, где люди — что пыль под колесами, где все высунув язык мечутся в поисках работы. Это заставило меня взглянуть на жизнь с другой, совершенно новой точки зрения. Я увидел рабочих на человеческой свалке, на дне социальной пропасти. Я дал себе клятву никогда больше не браться за тяжелый физический труд и работать лишь тогда, когда это абсолютно необходимо. С тех пор я всегда бежал от тяжелого физического труда» («О себе», с. 532).