![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
dzatochnikГ. Ибсен. Драмы. Стихотворения. -- М., 1972. -- (Библиотека всемирной литературы).
Давно хотел прочитать пьесы Ибсена. Впечатления двойственные. Когда читал «Кукольный дом», «Привидения», «Враг народа», был в полном восторге. Казалось, что Ибсен — гениальный драматург, который больше ста лет назад с беспощадностью описал всю нашу жизнь, со всеми нашими проблемами. Когда читал другие пьесы, где те же самые мотивы приобретают патологическую окраску, восторг уменьшался.
«Пер Гюнт» — сказка с моралью: не надо быть эгоистом. Можно такую сказку рассказать и поинтереснее.
«Кукольный дом» — суперактуальная пьеса. Не столько о феминизме, сколько о бессмысленности брака. Финал с антипропагандой семейных ценностей поражает даже сейчас. Можно представить, какое впечатление он производил тогда.
«Привидения» — ещё пьеса о бессмысленности брака, а также и о грехах отцов и о неравенстве.
«Враг народа» — ещё одна суперактуальная пьеса. Понятно, врач-одиночка против большинства — это метафора революционера. Но в год пандемии пьеса приобретает дополнительное значение. Она читается как буквальное изложение сегодняшних событий.
«Дикая утка» — пьеса, опровергающая предыдущие. «Кукольный дом» и «Враг народа» о необходимости быть честным, а здесь — о необходимости «житейской лжи». Мрачнейшая развязка — явный перебор.
«Гедда Габлер» — ещё пьеса, опровергающая предыдущие. В «Кукольном доме», «Привидениях», «Враге народа» сильные женщины, а здесь тоже сильная женщина, но она уже превращается в демоницу.
«Строитель Сольнес» — вариант «Иванова» и т. п.: герой переживает кризис и отравляет жизнь окружающим. Во «Враге народа» сильный герой выступает против большинства и борется за правду, а здесь сильный герой борется только за свои амбиции.
«Йун Габриэль Боркман» — полная безнадёга.
Давно хотел прочитать пьесы Ибсена. Впечатления двойственные. Когда читал «Кукольный дом», «Привидения», «Враг народа», был в полном восторге. Казалось, что Ибсен — гениальный драматург, который больше ста лет назад с беспощадностью описал всю нашу жизнь, со всеми нашими проблемами. Когда читал другие пьесы, где те же самые мотивы приобретают патологическую окраску, восторг уменьшался.
«Пер Гюнт» — сказка с моралью: не надо быть эгоистом. Можно такую сказку рассказать и поинтереснее.
«Кукольный дом» — суперактуальная пьеса. Не столько о феминизме, сколько о бессмысленности брака. Финал с антипропагандой семейных ценностей поражает даже сейчас. Можно представить, какое впечатление он производил тогда.
«Привидения» — ещё пьеса о бессмысленности брака, а также и о грехах отцов и о неравенстве.
«Враг народа» — ещё одна суперактуальная пьеса. Понятно, врач-одиночка против большинства — это метафора революционера. Но в год пандемии пьеса приобретает дополнительное значение. Она читается как буквальное изложение сегодняшних событий.
«Дикая утка» — пьеса, опровергающая предыдущие. «Кукольный дом» и «Враг народа» о необходимости быть честным, а здесь — о необходимости «житейской лжи». Мрачнейшая развязка — явный перебор.
«Гедда Габлер» — ещё пьеса, опровергающая предыдущие. В «Кукольном доме», «Привидениях», «Враге народа» сильные женщины, а здесь тоже сильная женщина, но она уже превращается в демоницу.
«Строитель Сольнес» — вариант «Иванова» и т. п.: герой переживает кризис и отравляет жизнь окружающим. Во «Враге народа» сильный герой выступает против большинства и борется за правду, а здесь сильный герой борется только за свои амбиции.
«Йун Габриэль Боркман» — полная безнадёга.
«Д о в р с к и й с т а р е ц
Должен ценить по достоинству ты
То, что обычаи наши просты. (...)
Лепешки коровьи, а мед от быка.
Не важно, сладка еда иль горька,
Зато привозить ее нам не придется, —
Все своего производства» («Пер Гюнт», с. 81).
«П у г о в и ч н ы й м а с т е р
(...)
Редко встречается в нынешний век
Грешный воистину человек.
Грешнику мало погрязнуть в дерьме —
Нуждается в силе он и уме» («Пер Гюнт», с. 207).
«Н о р а (после короткой паузы). Тебя не поражает одна вещь, вот сейчас, когда мы так сидим с тобой?
Х е л ь м е р. Что бы это могло быть?
Н о р а. Мы женаты восемь лет. Тебе не приходит в голову, что это ведь в первый раз мы с тобой, муж с женою, сели поговорить серьезно?
Х е л ь м е р. Серьезно... в каком смысле?
Н о р а. Целых восемь лет... больше... с первой минуты нашего знакомства мы ни разу не обменялись серьезным словом о серьезных вещах.
Х е л ь м е р. Что же мне было посвящать тебя в свои деловые заботы, которых ты все равно не могла мне облегчить?
Н о р а. Я не говорю о деловых заботах. Я говорю, что мы вообще никогда не заводили серьезной беседы, не пытались вместе обсудить что-нибудь, вникнуть во что-нибудь серьезное» («Кукольный дом», с. 300).
«Х е л ь м е р. Нет, это возмутительно! Ты способна так пренебречь самыми священными своими обязанностями!
Н о р а. Что ты считаешь самыми священными моими обязанностями?
Х е л ь м е р. И это еще нужно говорить тебе? Или у тебя нет обязанностей перед твоим мужем и перед твоими детьми?
Н о р а. У меня есть и другие, столь же священные.
Х е л ь м е р. Нет у тебя таких! Какие это?
Н о р а. Обязанности перед самой собою.
Х е л ь м е р. Ты прежде всего жена и мать.
Н о р а. Я в это больше не верю. Я думаю, что прежде всего я человек, так же как и ты, или, по крайней мере, должна постараться стать человеком. Знаю, что большинство будет на твоей стороне, Торвальд, и что в книгах говорится в этом же роде. Но я не могу больше удовлетворяться тем, что говорит большинство и что говорится в книгах. Мне надо самой подумать об этих вещах и попробовать разобраться в них» («Кукольный дом», с. 302).
«П а с т о р М а н д е р с. Помните ли вы, что всего лишь через какой-нибудь год после свадьбы вы очутились на краю пропасти? Бросили свой дом и очаг, бежали от своего мужа... Да, фру Алвинг, бежали, бежали и отказывались вернуться, несмотря на все его мольбы!
Ф р у А л в и н г. А вы забыли, как бесконечно несчастна была я в первый год замужества?
П а с т о р М а н д е р с. Ах, ведь в этом как раз и сказывается мятежный дух, в этих требованиях счастья здесь, на земле! Какое право имеем мы, люди, на счастье? Нет, фру Алвинг, мы обязаны исполнять свой долг. И ваш долг был — оставаться верной тому, кого вы избрали раз навсегда и с кем были связаны священными узами» («Привидения», с. 328).
«Ф о г т. (...) У тебя беспокойный, задорный, мятежный нрав. И еще эта злосчастная страсть опубликовывать свои мнения по всякому удобному и неудобному поводу. Чуть мелькнет у тебя в голове что-нибудь такое — и пошел писать!.. Готова статья в газету или целая брошюра.
Д о к т о р С т о к м а н. Да разве не долг гражданина, если у него явится новая мысль, поделиться ею с публикой?
Ф о г т. Ну, публике вовсе не нужны новые мысли; публике полезнее добрые старые, общепризнанные мысли, которые она уже усвоила себе» («Враг народа», с. 401).
«Р е л л и н г. Пока не забыл, господин Верле-младший: не прибегайте вы к иностранному слову — идеалы. У нас есть хорошее родное слово: ложь.
Г р е г е р с. По-вашему, эти два понятия однородны?
Р е л л и н г. Да, почти — как тиф и гнилая горячка» («Дикая утка», с. 538).
«Т е с м а н. (...) Послушай, я достал твою новую книгу. Только, право, не успел еще прочесть.
Л е в б о р г. Да и не стоит труда.
Т е с м а н. Это почему?
Л е в б о р г. В ней нет ничего особенного.
Т е с м а н. Подумай! И это ты говоришь!
Б р а к к. Ее, однако, все чрезвычайно хвалят, я слышал.
Л е в б о р г. Этого только мне и нужно было. Я ведь так и писал ее, чтобы она всем пришлась по вкусу.
Б р а к к. Очень разумно» («Гедда Габлер», с. 587).
«С о л ь н е с. (...) Надо вам знать, что юность явится сюда и забарабанит в дверь! Ворвется ко мне!
Х и л ь д а. Так, мне кажется, вам следовало бы пойти и самому отворить двери юности.
С о л ь н е с. Отворить?
Х и л ь д а. Да. Чтобы юность могла попасть к вам... этак... добром.
С о л ь н е с. Нет, нет, нет! Юность — это возмездие. Она идет во главе переворота. Как бы под новым знаменем» («Строитель Сольнес», с. 655).
«Б о р к м а н. Значит, ты все время лгал мне.
Ф у л д а л (качая головой). Никогда я не лгал, Йун Габриэль.
Б о р к м а н. Разве ты не лгал мне, поддерживая во мне все время надежду и веру, доверие к самому себе?
Ф у л д а л. Лжи не было, пока ты верил в мое призвание. Пока ты верил в меня — я верил в тебя.
Б о р к м а н. Так мы взаимно обманывали друг друга. И быть может, самих себя... оба.
Ф у л д а л. Не в этом ли, в сущности, и состоит дружба, Йун Габриэль?
Б о р к м а н (с горькой усмешкой). Да, дружба — это обман. Ты прав. Это я уже испытал и раньше» («Йун Габриэль Боркман», с. 734).
Должен ценить по достоинству ты
То, что обычаи наши просты. (...)
Лепешки коровьи, а мед от быка.
Не важно, сладка еда иль горька,
Зато привозить ее нам не придется, —
Все своего производства» («Пер Гюнт», с. 81).
«П у г о в и ч н ы й м а с т е р
(...)
Редко встречается в нынешний век
Грешный воистину человек.
Грешнику мало погрязнуть в дерьме —
Нуждается в силе он и уме» («Пер Гюнт», с. 207).
«Н о р а (после короткой паузы). Тебя не поражает одна вещь, вот сейчас, когда мы так сидим с тобой?
Х е л ь м е р. Что бы это могло быть?
Н о р а. Мы женаты восемь лет. Тебе не приходит в голову, что это ведь в первый раз мы с тобой, муж с женою, сели поговорить серьезно?
Х е л ь м е р. Серьезно... в каком смысле?
Н о р а. Целых восемь лет... больше... с первой минуты нашего знакомства мы ни разу не обменялись серьезным словом о серьезных вещах.
Х е л ь м е р. Что же мне было посвящать тебя в свои деловые заботы, которых ты все равно не могла мне облегчить?
Н о р а. Я не говорю о деловых заботах. Я говорю, что мы вообще никогда не заводили серьезной беседы, не пытались вместе обсудить что-нибудь, вникнуть во что-нибудь серьезное» («Кукольный дом», с. 300).
«Х е л ь м е р. Нет, это возмутительно! Ты способна так пренебречь самыми священными своими обязанностями!
Н о р а. Что ты считаешь самыми священными моими обязанностями?
Х е л ь м е р. И это еще нужно говорить тебе? Или у тебя нет обязанностей перед твоим мужем и перед твоими детьми?
Н о р а. У меня есть и другие, столь же священные.
Х е л ь м е р. Нет у тебя таких! Какие это?
Н о р а. Обязанности перед самой собою.
Х е л ь м е р. Ты прежде всего жена и мать.
Н о р а. Я в это больше не верю. Я думаю, что прежде всего я человек, так же как и ты, или, по крайней мере, должна постараться стать человеком. Знаю, что большинство будет на твоей стороне, Торвальд, и что в книгах говорится в этом же роде. Но я не могу больше удовлетворяться тем, что говорит большинство и что говорится в книгах. Мне надо самой подумать об этих вещах и попробовать разобраться в них» («Кукольный дом», с. 302).
«П а с т о р М а н д е р с. Помните ли вы, что всего лишь через какой-нибудь год после свадьбы вы очутились на краю пропасти? Бросили свой дом и очаг, бежали от своего мужа... Да, фру Алвинг, бежали, бежали и отказывались вернуться, несмотря на все его мольбы!
Ф р у А л в и н г. А вы забыли, как бесконечно несчастна была я в первый год замужества?
П а с т о р М а н д е р с. Ах, ведь в этом как раз и сказывается мятежный дух, в этих требованиях счастья здесь, на земле! Какое право имеем мы, люди, на счастье? Нет, фру Алвинг, мы обязаны исполнять свой долг. И ваш долг был — оставаться верной тому, кого вы избрали раз навсегда и с кем были связаны священными узами» («Привидения», с. 328).
«Ф о г т. (...) У тебя беспокойный, задорный, мятежный нрав. И еще эта злосчастная страсть опубликовывать свои мнения по всякому удобному и неудобному поводу. Чуть мелькнет у тебя в голове что-нибудь такое — и пошел писать!.. Готова статья в газету или целая брошюра.
Д о к т о р С т о к м а н. Да разве не долг гражданина, если у него явится новая мысль, поделиться ею с публикой?
Ф о г т. Ну, публике вовсе не нужны новые мысли; публике полезнее добрые старые, общепризнанные мысли, которые она уже усвоила себе» («Враг народа», с. 401).
«Р е л л и н г. Пока не забыл, господин Верле-младший: не прибегайте вы к иностранному слову — идеалы. У нас есть хорошее родное слово: ложь.
Г р е г е р с. По-вашему, эти два понятия однородны?
Р е л л и н г. Да, почти — как тиф и гнилая горячка» («Дикая утка», с. 538).
«Т е с м а н. (...) Послушай, я достал твою новую книгу. Только, право, не успел еще прочесть.
Л е в б о р г. Да и не стоит труда.
Т е с м а н. Это почему?
Л е в б о р г. В ней нет ничего особенного.
Т е с м а н. Подумай! И это ты говоришь!
Б р а к к. Ее, однако, все чрезвычайно хвалят, я слышал.
Л е в б о р г. Этого только мне и нужно было. Я ведь так и писал ее, чтобы она всем пришлась по вкусу.
Б р а к к. Очень разумно» («Гедда Габлер», с. 587).
«С о л ь н е с. (...) Надо вам знать, что юность явится сюда и забарабанит в дверь! Ворвется ко мне!
Х и л ь д а. Так, мне кажется, вам следовало бы пойти и самому отворить двери юности.
С о л ь н е с. Отворить?
Х и л ь д а. Да. Чтобы юность могла попасть к вам... этак... добром.
С о л ь н е с. Нет, нет, нет! Юность — это возмездие. Она идет во главе переворота. Как бы под новым знаменем» («Строитель Сольнес», с. 655).
«Б о р к м а н. Значит, ты все время лгал мне.
Ф у л д а л (качая головой). Никогда я не лгал, Йун Габриэль.
Б о р к м а н. Разве ты не лгал мне, поддерживая во мне все время надежду и веру, доверие к самому себе?
Ф у л д а л. Лжи не было, пока ты верил в мое призвание. Пока ты верил в меня — я верил в тебя.
Б о р к м а н. Так мы взаимно обманывали друг друга. И быть может, самих себя... оба.
Ф у л д а л. Не в этом ли, в сущности, и состоит дружба, Йун Габриэль?
Б о р к м а н (с горькой усмешкой). Да, дружба — это обман. Ты прав. Это я уже испытал и раньше» («Йун Габриэль Боркман», с. 734).