Владимиру Одоевскому 210 лет

[dzatochnik]

210 лет назад родился Владимир Фёдорович Одоевский (1804-1869) – писатель, критик, философ, мистик, музыковед, государственный и общественный деятель, меценат, член многих учёных обществ (музыкального, географического, археологического), прозванный «русским Фаустом»; автор светских повестей, фантастических новелл, сказок для взрослых и детей, философского романа «Русские ночи».

«…Ростислав невольно поблагодарил в глубине души того умного человека, который выдумал строить дома, вставлять рамы и топить печи. «Что было бы с нами, – рассуждал он, – если бы не случилось на свете этого умного человека? Каких усилий стоило человечеству достигнуть весьма простой вещи, на которую обыкновенно никто не обращает внимания, то есть жить в доме с рамами и печами?» […] Какие успехи должны были сделать физика, химия, механика и проч., чтоб обратить произведение пчелы в свечку, склеить этот стол, обтянуть эти стены штофом, расписать потолок, зажечь масло в лампах? Ум теряется в бесконечно многочисленных, разнообразных открытиях, без которых не было бы светлого дома с рамами и печами. – «Что ни говори, – подумал Ростислав, – а просвещение доброе дело!»

«Просвещение»… на этом слове он невольно остановился. Мысли его более и более распространялись, более и более становились важнее… «Просвещение! Наш XIX век называют просвещенным; но в самом ли деле мы счастливее того рыбака, который некогда, может быть, на этом самом месте, где теперь пестреет газовая толпа, расстилал свои сети? Что вокруг нас?

Зачем мятутся народы? Зачем, как снежную пыль, разносит их вихорь? Зачем плачет младенец, терзается юноша, унывает старец? Зачем общество враждует с обществом и, еще более, с каждым из своих собственных членов? Зачем железо рассекает связи любви и дружбы? Зачем преступление и несчастие считается необходимою буквою в математической формуле общества?»

В. Одоевский, «Русские ночи» (1844) [Одоевский, 1975, с. 9-10].

«…Одоевский, все более подвергавшийся в это время приступам мистической меланхолии… отметил в своем дневнике «знаменательное совпадение» года смерти Сен-Мартена – 1803 – с датой собственного рождения, сдвинув под влиянием минуты свое появление на свет на год назад и тем самым надолго запутав будущих своих биографов».

М. Турьян, «Странная моя судьба…» О жизни Владимира Фёдоровича Одоевского» (1991) [Турьян, с. 300]

«…он родился на исходе душного июля недоношенным и столь слабым, что для спасения этой едва забрезжившей жизни пришлось прибегнуть к мерам чрезвычайным: младенца тотчас стали завертывать в горячие шкуры, снятые с едва убитого барана, и новая княжеская жизнь стоила жизни по крайней мере тридцати животным. […]

Ребенка выходили, однако на всю жизнь осталась ему необыкновенная тонкость кожи, слабость в мускулах да доктора лет до двадцати все прочили чахотку».

М. Турьян, «Странная моя судьба…» О жизни Владимира Фёдоровича Одоевского» (1991) [Турьян, с. 15-16]

«Две тесные каморки молодого Фауста под подъездом были завалены книгами – фолиантами, квартантами и всякими октавами, – на столах, под столами, на стульях, под стульями, во всех углах, – так что пробираться между ними было мудрено и опасно. На окошках, на полках, на скамейках – стклянки, бутылки, банки, ступы, реторты и всякие орудия. В переднем углу красовался человеческий костяк с голым черепом на своем месте и надписью: sapere aude [Решись быть мудрым. – Д. З.]. К каким ухищрениям должно было прибегнуть, чтоб поместить в этой тесноте еще фортепиано. хоть и очень маленькое, теперь мудрено уже и вообразить!»

М. Погодин, «Воспоминание о князе Владимире Фёдоровиче Одоевском» (1869) [В память…, с. 52-53].

«Вам известно, княгиня, что общество рассматривает человека следующим образом: 1-е – нельзя ли из него сделать мужа; 2-е – нельзя ли из него сделать что-нибудь для мужа; 3-е – нельзя ли из него сделать хоть vis a vis для танцев или партнера для виста. Человек, имеющий все эти качества, получает позволение жить; ему улыбаются дамы, ему жмут руку мужчины; он сделает подлость – за него все заступаются, его нахальство – признак благородной души; его коварство – признак ума. Человек не случайный [Не находящийся «в случае», не имеющий высокого покровительства. – Д. З.], не танцующий, не играющий в карты, не ищущий невест не находит ни слова, ни улыбки, ни руки; он выжатый лимон – пуст и кисел; его несчастие возбуждает всеобщее негодование; как он смеет быть несчастливым? Поскользнулся – нет пощады; упал – добивай до смерти; борется – нахал и якобинец».

В. Одоевский, «Сумасшедший» (?) [Одоевский, 1996, с. 173].

«С тех пор как Одоевский начал жить в Петербурге своим хозяйством, открылись у него вечера, однажды в неделю, где собирались его друзья и знакомые, – литераторы, ученые, музыканты, чиновники. Это было оригинальное сборище людей разнородных, часто даже между собою неприязненных, но почему-либо замечательных. Все они, на нейтральной земле, чувствовали себя совершенно свободными, и относились друг к другу без всяких стеснений. Здесь сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец – барон Шиллинг, возвратившийся из Сибири, и живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и профессор химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог Сахаров. Крылов, Жуковский и Вяземский были постоянными посетителями. Здесь впервые явился на сцену большого света и Гоголь, встреченный Одоевским на первых порах с дружеским участием».

М. Погодин, «Воспоминание о князе Владимире Фёдоровиче Одоевском» (1869) [В память…, с. 56-57].

«Он [Белинский. – Д. З.] являлся иногда на литературно-дипломатические вечера князя Одоевского. Там толпились люди, ничего не имевшие общего, кроме некоторого страха и отвращения друг от друга; там бывали посольские чиновники и археолог Сахаров, живописцы и А. Мейендорф, статские советники из образованных, Иакинф Бичурин из Пекина, полужандармы и полулитераторы, совсем жандармы и вовсе не литераторы. […]

Белинский был совершенно потерян на этих вечерах между каким-нибудь саксонским посланником, не понимавшим ни слова по-русски, и каким-нибудь чиновником III отделения, понимавшим даже те слова, которые умалчивались».

А. Герцен, «Былое и думы» (1860) [Герцен, с. 30].

«Вы требовали от меня, графиня, какую-нибудь повесть, да пострашнее. […] Чтоб исполнить по мере сил ваше желание, я, если не расскажу вам повести о привидениях, то по крайней мере осмелюсь представить самый источник, из которого берутся страшные повести. Я должен признаться, что этот предмет издавна обращал на себя все мое внимание; к нему привлекала меня не одна поэтическая его сторона: мне казалось, что под всеми баснословными рассказами о страшилищах разного рода скрывается ряд естественных явлений, доныне не вполне исследованных, и причины которых частию находятся в самом человеке, частию в окружающих нас предметах. Когда-нибудь я издам об этом большую книгу ex professo, томах в двух in quarto, с ссылками, цитатами, таблицами, ученостью всякого рода, и, для большей ясности и общенародности – на латинском языке, или по крайней мере латинскими буквами: для этой цели я собираю разные старинные, редкие книги, составил из них небольшую библиотеку, присоединил к ним некоторые из новейших сочинений, и усердно занимаюсь выписыванием всего того, что может относиться к любимому моему предмету, а кстати и некстати прибавляю собственные мои наблюдения и мудрования».

В. Одоевский, «Письма к графине Е. П. Р.....й о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, кабалистике, алхимии и других таинственных науках» [Одоевский, 1844, с. 307-308].

«В первых пятидесятых годах он начал заниматься ревностнее естественными науками, особенно химиею, и устроил у себя с некоторыми из приятелей публичные чтения Гесса. Телеграфы, локомобили, пароходы, заняли в особенности Одоевского. Всякое новое открытие в области физики привлекало его внимание, и он пускался в разные предположения о применениях его к жизни, предпринимал сам иногда новые опыты».

М. Погодин, «Воспоминание о князе Владимире Фёдоровиче Одоевском» (1869) [В память…, с. 58].

«Он любил сравнивать себя с немцем, и когда, бывало, добрый приятель, войдя в кабинет, встретит в нем улыбкою какую-нибудь новую вещь, свидетельствующую о новой работе князя, – князь с довольною улыбкой повторяет поговорку, кем-то когда-то о нем сказанную: «У нашего немца на все струмент есть».

К. Победоносцев, «Еще на память о князе В. Ф. Одоевском» (1869) [В память…, с. 79].

«Меня вообще обвиняют в каком-то энциклопедизме, хотя я никогда еще не мог хорошенько выразуметь: что это за зверь? Это слово можно понимать в разных смыслах: если человек хватается то за то, то за другое, так, зря, на авось, когда его деятельность разорвана и чрез нее не прошло живой, органической связи – должно ли называть его энциклопедистом? – Наоборот, если одно дело вырастает из другого органическим путем, как из корня вырастает лист, из листа цветок, из цветка плод, – будет ли такая история также энциклопедизмом? – В первом, что бы ни говорили, я не грешен; я хватаюсь за весьма немногое, – но, правда, придерживаюсь за все, – что попадется под руку».

В. Одоевский, «Предисловие» (не ранее 1860) [Одоевский, 1975, с. 186].

«Пушкин весьма доволен твоим «Квартетом Бетговена» [Новелла «Последний квартет Бетховена» – Д. З.]. Он говорит, что это не только лучшая из твоих печатных пьес (что бы не много значило), но что едва когда-либо читали на русском языке статью столь замечательную и по мыслям, и по слогу. Он бесится, что на нее мало обращают внимания. Он находит, что ты в этой пьесе доказал истину весьма для России радостную; а именно, что возникают у нас писатели, которые обещают стать наряду с прочими европейцами, выражающими мысли нашего века».

А. Кошелев – В. Одоевскому (1831) [Турьян, с. 195].

«…Одоевский прибавил только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно. Затем он поклонился и прошел. Тут Пушкин снова рассмеялся своим звонким, можно сказать, зубастым смехом, так как он выказывал тогда два ряда белых арабских зубов, и сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно».

В. Соллогуб, «Пережитые дни» (1874) [Одоевский, 1996, с. 126].

«Высокое значение жизни, сознание человеческого достоинства, призыв к благородным умственным занятиям, указание идеалов добра, науки, просвещения, а с другой стороны изображение светской пустоты, превратного воспитания, плачевных следствий невежества, противоречий общественного мнения, – вот в разных образах предметы всех рассказов, апологов, аллегорий, повестей и отрывков. Любовь к человечеству воодушевляла автора; чувством и убеждением проникнута всякая его строка; многие описания возвышаются часто до поэзии. Язык везде правильный и чистый, везде рассыпаны блестки остроумия; воображение гуляет на просторе, – но наклонность к чудесному, сверхъестественному, необыкновенному, исключительному, выходит иногда из границ, и приводит читателя в недоумение».

М. Погодин, «Воспоминание о князе Владимире Фёдоровиче Одоевском» (1869) [В память…, с. 54-55].

«Князь Одоевский принадлежит к числу наиболее уважаемых из современных русских писателей, – и между тем ничего не может быть неопределеннее известности, которою он пользуется. Скажем более: имя его гораздо известнее, нежели его сочинения.

[…]

В «Эпилоге» [Романа «Русские ночи» – Д. З.], как выводе из предшествовавших разговоров, развивается мысль о нравственном гниении Запада в настоящее время. В лице Фауста, который играет главную роль во всех этих разговорах и в «Эпилоге» особенно, – автор хотел изобразить человека нашего времени, впавшего в отчаяние сомнения и уже не в знании, а в произволе чувства ищущего разрешения на свои вопросы. Следовательно, это – своего рода повесть, в которой автор представляет известный характер, не отвечая за его действия или за его мнения. Другими словами: этот «Эпилог» есть вопрос, который автор предлагает обществу, не принимая на себя обязанности решить его. Мы очень рады, что в лице этого выдуманного Фауста мы можем ответить на важный вопрос всем действительным Фаустам такого рода. Фауст князя Одоевского – надо отдать ему полную справедливость – говорит о деле с знанием дела, говорит не общими местами, а со всею оригинальностью самобытного взгляда, со всем одушевлением искреннего, горячего убеждения. И между тем в его словах столько же парадоксов, сколько истин, а в общем выводе он совершенно сходится с так называемыми «славянофилами». Пока он говорит об ужасах царствующего в Европе пауперизма (бедности), о страшном положении рабочего класса, умирающего с голоду в кровожадных, разбойничьих когтях фабрикантов и разного рода подрядчиков и собственников; о всеобщем скептицизме и равнодушии к делу истины и убеждения, – когда говорит он обо всем этом, нельзя не соглашаться с его доказательствами, потому что они опираются и на логике и на фактах. Да, ужасно в нравственном отношении состояние современной Европы! Скажем более: оно уже никому не новость, особенно для самой Европы, и там об этом и говорят и пишут еще гораздо с большим знанием дела и большим убеждением, нежели в состоянии делать это кто-либо у нас. Но какое же заключение должно сделать из этого взгляда на состояние Европы? – Неужели согласиться с Фаустом, что Европа того и гляди прикажет долго жить, а мы, славяне, напечем блинов на весь мир, да и давай поминки творить по покойнице?.. Подобная мысль, если б о ее существовании узнала Европа, никого не ужаснула бы там… Нельзя так легко делать заключения о таких тяжелых вещах, какова смерть – не только народа (морить народов нам уж нипочем), но целой и притом лучшей, образованнейшей части света. Европа больна, – это правда, но не бойтесь, чтоб она умерла: ее болезнь от избытка здоровья, от избытка жизненных сил; это болезнь временная, это кризис внутренней, подземной борьбы старого с новым; это – усилие отрешиться от общественных оснований средних веков и заменить их основаниями, на разуме и натуре человека основанными. Европе не в первый раз быть больною: она была больна во время крестовых походов и ждала тогда конца мира; она была больна перед реформациею и во время реформации, – а ведь не умерла же к удовольствию господ-душеприказчиков ее!

[…]

Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта, самобытного взгляда на вещи, оригинального слога. Что же касается до его лучших произведений, – они обнаруживают в нем не только писателя с большим талантом, но и человека с глубоким, страстным стремлением к истине, с горячим и задушевным убеждением, – человека, которого волнуют вопросы времени и которого вся жизнь принадлежит мысли».

В. Белинский, «Сочинения князя Одоевского» (1844). [Белинский, с. 102, 119-120, 126]

«Князь Одоевский, ныне единственный и весьма жалкий представитель древнего и знаменитого рода князей Одоевских, личность довольно забавная! В юности своей он жил в Москве, усердно изучал немецкую философию, кропал плохие стихи, производил неудачные химические опыты и беспрестанным упражнением в музыке терзал слух своим знакомым. […]

Одоевский бросался на все занятия, давал музыкальные вечера, писал скучные повести и чего уж не делал! […] Ныне Одоевский между светскими людьми слывет за литератора, а между литераторами за светского человека. Спина у него из каучука, жадность к лентам и к придворным приглашениям непомерная и, постоянно извиваясь то направо, то налево, он дополз до чина гофмейстера».

П. Долгоруков, «Министр Ланской» (1860) [Одоевский, 1996, с. 122-123].

«Я посылаю Петру Долгорукову следующий ответ:
Стихов не писал,
Музыкой не надоедал,
Спины не сгибал,
Честно жил, работал,
Подлецов в рожу бивал».

В. Одоевский, «Текущая хроника и особые происшествия» (1860) [Одоевский, 1996, с. 123].

«…два события последнего времени обрадовали Одоевского вместе со всеми его друзьями, и он отнесся к ним с юношеским восторгом – это уничтожение крепостного права и гласное судопроизводство. Он следил за успехами судебного преобразования, принимал к сердцу всякую удачу и неудачу его, и с самого начала положил праздновать эти события у себя, в кругу их представителей – торжественным ужином, накануне 19 февраля, – и тогда от души провозглашал он тост государя императора».

М. Погодин, «Воспоминание о князе Владимире Фёдоровиче Одоевском» (1869) [В память…, с. 64].

«Прочь уныние! прочь метафизические пеленки! не один я в мире, и не безответен я пред моими собратиями – кто бы они ни были: друг, товарищ, любимая женщина, соплеменник, человек с другого полушария. – То, что я творю, – волею или неволею приемлется ими; не умирает сотворенное мною, но живет в других жизнию бесконечною. Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет; я привел в колебание одну струну, оно не исчезнет, но отзовется в других струнах гармоническим гласовным отданием. Моя жизнь связана с жизнью моих прапрадедов; мое потомство связано с моею жизнию. Неужель что-либо человеческое может быть мне чуждо? Все мы – круговая порука, Архимедовыми вычислениями движутся смелые механизмы нашего века; мысль моего соседа, ученого, переносится электрическим током в другое полушарие; Пифагор измерял струны и вычислял созвучия для Себастиана Баха, Бах работал для Моцарта и Бетховена – Бетховен для… новых деятелей гармонии».

В. Одоевский, «Недовольно» (1867) [Одоевский, 1981, с. 318].

«Ничего нет гаже, как корова ссыт в природе, а она прекрасна в картине славного живописца».

В. Одоевский, «Дневник студента» (1820-1821) [Турьян, с. 47].

–––––

Источники

Белинский В. Г. Собрание сочинений в девяти томах. – Т. 7. – М., 1981.
В память о князе Владимире Фёдоровиче Одоевском. – М., 1869.
Герцен А. И. Собрание сочинений в тридцати томах. – Т. 9. – М., 1956.
Одоевский В. Ф. Пёстрые сказки. – СПб., 1996.
Одоевский В. Ф. Русские ночи. – Л., 1975.
Одоевский В. Ф. Сочинения в двух томах. – М., 1981.
[Одоевский В. Ф.] Сочинения князя В. Ф. Одоевского. – Ч. 3. – СПб., 1844.
Турьян М. А. «Странная моя судьба…» О жизни Владимира Фёдоровича Одоевского. – М., 1991.