Конец литературы

Одна старая знакомая стала книжной блоггеркой. Даже получила известность в нашем городе: выступает в библиотеках и книжных магазинах, в местных СМИ советует, какие книги почитать. В основном, она читает современную литературу, самую современную. Большинство имён, которые она называет, я не слышал. Когда-то в молодости я тоже следил за современной литературой, за модными книгами, за рецензиями, за премиями. (Где теперь те писатели, которых хвалили критики, которые получали премии? Кто-то и теперь пишет, а кто-то исчез. Помню одну девушку, которая написала роман из электронных писем. Критики были в восторге: эпистолярный роман в новом виде! Роман из электронных писем представляется теперь таким же архаичным, как классический эпистолярный роман Руссо «Юлия, или Новая Элоиза». Читать его тоже будут только историки литературы.) Потом понял, что много читаю, но не читал Гомера, Данте, Шекспира. Погрузился в классику и про современную литературу забыл. Сейчас читаю мало, и если читаю, то классику.

У меня сложилось впечатление, что литература как способ познания мира на классике и закончилась. Это случилось примерно в начале двадцатого века. Те великие писатели сказали о человеке и обществе всё, что можно сказать. Писателям двадцатого века оставалось два пути. Первый путь: продолжать писать, как классики, то есть быть эпигонами. Это, например, почти вся советская литература. Второй путь: отрицать классику. Это модернизм во всех его вариантах. Был третий путь — или вариант первого пути: скрестить приёмы классиков с приёмами «низких» жанров, с тайной и чудом. Но идейно это опять было эпигонство. Например, Стругацкие скрестили приёмы Толстого и детективно-приключенческой литературы девятнадцатого века. Получились увлекательные книги, но идейно это был всё тот же Толстой. Весь прогрессорский цикл, в частности «Трудно быть богом» и «Обитаемый остров», — это философия из «Войны и мира», пересказанная для подростков. Проблема в том, что подростки настолько недалёки, что они и в пересказе ничего не понимают. Если это прочитают фанаты Стругацких, они возмутятся. Но я тоже фанат Стругацких и специально выбрал такой образец. Если таковы лучшие образцы, то что говорить о средних и худших? В двадцатом веке оба эти пути закончились тупиком. Опять, как классики, рассказывать историю несчастной любви на фоне быта, пусть даже с добавлением тайны и чуда? Опять назло классикам писать историю без сюжета, без героя, без морали — историю без истории? Литературе двадцать первого века остались только повторы. (В двадцатом веке был ещё кинематограф. Опять-таки в лучших образцах это либо повторение классики, либо отрицание классики. О чисто развлекательном кинематографе, как и о чисто развлекательной литературе не стоит и упоминать.)

Кто-то скажет: а как же литература о страшных катаклизмах двадцатого века, о которых классики не могли писать? Да, классики не писали о массовых убийствах, но они писали о тех особенностях человеческой природы, которые привели и к массовым убийствам. В девятнадцатом веке в литературе появились такие способы описания реальности, которые позволяли увидеть саму суть человека, независимо от обстановки, от быта, от технологий, от политического режима. Именно поэтому классики сохраняют актуальность, несмотря на исчезновение многих деталей обстановки. Чтобы сказать новое слово о человеке, недостаточно ввести в сюжет массовые убийства, или новые технологии, или новые «мемасики».

В двадцатом веке у писателей были возможности сказать нечто новое, но они эти возможности упустили. Назовём несколько тем, которые литература двадцатого века затронула мельком. Тема «жлоба», недомодернизированного человека, который очень отличается от обывателя, прекрасно описанного классиками. Те же Стругацкие по традиции обличали обывателя и только изредка обличали жлоба, хотя жили в окружении жлобов. Тема природы — могучей, равнодушной природы, которая интересна сама по себе, а не как прекрасный фон для сюжета и отражение внутреннего мира героя. В советской литературе была линия Пришвина — Паустовского — Бианки, но это было продолжение сентиментально-романтических представлений о гармоничной природе, идущей от Руссо и Байрона (вплоть до «Аватара» Кэмерона). И среди писателей, и среди читателей экология вошла в моду не в своём первом значении как наука о взаимоотношениях организмов, а во втором значении как защита прекрасной гармоничной природы. Про защиту природы всё сказал Чехов в монологе Астрова из пьесы «Дядя Ваня». Про экологию в первом значении, скорее, надо читать популяризаторов науки типа Лоренца и Докинза. Тема науки как особой сферы, имевшей огромное влияние на мир, менявшей этот мир. В советской литературе была линия Каверина — Дудинцева — Гранина, но их никто не относит к числу главных писателей двадцатого века. Сейчас тема науки не интересует никого: главными героями пандемии ковида стали антивакцинаторы, а не разработчики вакцин. Тема новых технологий, но не как упоминания отдельных девайсов или интернет-сайтов, а как важной части новой реальности, которая меняет природу человека. Здесь что-то пытались сделать научные фантасты, в частности основатели киберпанка, но им мешал их генезис, их происхождение от низкопробной приключенческой литературы. (Идеальный пример произведения искусства о том, как новые технологии влияют на человека, на эволюцию человека, — это не роман, а киберпанковский мультфильм «Призрак в доспехах».) Те писатели двадцатого века, которых называют великими, — от Кафки и Набокова — не затрагивали эти темы или затрагивали вскользь.

Значит ли эта филиппика против современной литературы — и даже не очень современной, против новой классики, — что теперь нет талантливых писателей и хороших книг? Разумеется, не значит. Кое-каких писателей из старшего поколения, до сих пор здравствующих, я в своё время успел почитать. Наверняка есть таланты и среди более младших. Но их я уже читать не буду. Лучше перечитаю Шекспира, Толстого. Да хотя бы чувашского классика Константина Иванова.